Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так: "Степа! Тебя
расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!" - Степа ответил бы
томным, чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте со мною, что
хотите, но я не встану". Не то что встать, - ему казалось, что
он не может открыть глаз, потому что, если он только это сделает,
сверкнет молния и голову его тут же разнесет на куски. В этой
голове гудел тяжелый колокол, между глазными яблоками и закрытыми
веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым ободком, и в
довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана со
звуками какого-то назойливого патефона. Степа старался что-то
припомнить, но припоминалось только одно - что, кажется, вчера и
неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и пытался поцеловать
какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно в
полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря:
"Нет, нет, меня не будет дома!" - а Степа упорно настаивал на своем:
"А я вот возьму да и приду!" Ни какая это была дама, ни
который сейчас час, ни какое число, ни какого месяца - Степа
решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять, где он
находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого
разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло
отсвечивало. Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь
у себя на кровати, то есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне.
Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся утром у
себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным
Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой
улице. Надо сказать, что квартира эта - N 50 - давно уже
пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной
репутацией. Еще два года тому назад владелицей ее была вдова ювелира
де Фужере. Анна Францевна де Фужере, пятидесятилетняя почтенная и
очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала жильцам: одному,
фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому - с утраченной
фамилией. И вот два года тому назад начались в
квартире необъяснимые происшествия: из этой квартиры люди начали
бесследно исчезать. Однажды в выходной день явился в квартиру
милиционер, вызвал в переднюю второго жильца (фамилия которого
утратилась) и сказал, что того просят на минутку зайти в отделение
милиции в чем-то расписаться. Жилец приказал Анфисе, преданной и
давней домашней работнице Анны Францевны, сказать, в случае если ему
будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел вместе с
корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не
только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее
всего то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать - суеверная, Анфиса так напрямик и
заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и
что она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к
ночи не хочет говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только
начаться, а там уж его ничем не остановишь. Второй жилец исчез,
помнится, в понедельник, а в среду как сквозь землю провалился
Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром за ним
заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но назад никого не привезла и сама больше не вернулась.
Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое
было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на
которую Анна Францевна почему-то спешно поехала, она не застала
уже гражданки Беломут в квартире. Но этого мало: двери обеих
комнат, которые занимали супруги Беломут, оказались запечатанными.
Два дня прошли кое-как. На третий же день страдавшая все это время
бессонницей Анна Францевна опять-таки спешно уехала на дачу...
Нужно ли говорить, что она не вернулась! Оставшаяся одна
Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором часу ночи. Что с
ней было дальше, неизвестно, но рассказывали жильцы других
квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь слышались какие-то стуки и
будто бы до утра в окнах горел электрический свет. Утром
выяснилось, что и Анфисы нет! Об исчезнувших и о проклятой
квартире долго в доме рассказывали всякие легенды, вроде того,
например, что эта сухая и набожная Анфиса будто бы носила на своей
иссохшей груди в замшевом мешочке двадцать пять крупных
бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что будто бы в дровяном
сарае на той самой даче, куда спешно ездила Анна Францевна,
обнаружились сами собой какие-то несметные сокровища в виде тех же
бриллиантов, а также золотых денег царской чеканки... И прочее в
этом же роде. Ну, чего не знаем, за то не ручаемся. Как бы
то ни было, квартира простояла пустой и запечатанной только
неделю, а затем в нее вселились - покойный Берлиоз с супругой и этот
самый Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как только
они попали в окаянную квартиру, и у них началось черт знает что.
Именно, в течение одного месяца пропали обе супруги. Но эти не
бесследно. Про супругу Берлиоза рассказывали, что будто бы ее видели
в Харькове с каким-то балетмейстером, а супруга Степы якобы
обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете,
используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей
комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...
Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать
у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это
глупости... Что никакого пирамидону у Груни, конечно, нету.
Пытался позвать на помощь Берлиоза, дважды простонал: "Миша...
Миша...", но, как сами понимаете, ответа не получил. В квартире
стояла полнейшая тишина. Пошевелив пальцами ног, Степа
догадался, что лежит в носках, трясущейся рукою провел по бедру,
чтобы определить, в брюках он или нет, и не определил.
Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решил
подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило. Степа
разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде
человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою
черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с
воротником и галстуком, в кальсонах и в носках. Таким он увидел себя в трюмо, а рядом с зеркалом увидел неизвестного человека, одетого в черное и в черном берете. Степа сел на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью глаза на неизвестного. Молчание нарушил этот неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и с иностранным акцентом следующие слова: - Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович! Произошла пауза, после которой, сделав над собой страшнейшее усилие, Степа выговорил:
- Что вам угодно? - и сам поразился, не узнав своего голоса. Слово
"что" он произнес дискантом, "вам" - басом, а "угодно" у него
совсем не вышло. Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул
большие золотые часы с алмазным треугольником на крышке, позвонил
одиннадцать раз и сказал: - Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы назначили мне быть у вас в десять. Вот и я! Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул: - Извините... - надел их и хрипло спросил: - Скажите, пожалуйста, вашу фамилию? Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал ему иголку в мозг, причиняя адскую боль. - Как? Вы и фамилию мою забыли? - тут неизвестный улыбнулся.
- Простите... - прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его
новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то
и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в
преисподнюю. - Дорогой Степан Богданович, - заговорил
посетитель, проницательно улыбаясь, - никакой пирамидон вам не
поможет. Следуйте старому мудрому правилу, - лечить подобное
подобным. Единственно, что вернет вас к жизни, это две стопки водки с
острой и горячей закуской. Степа был хитрым человеком и, как
ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно
признаваться во всем. - Откровенно сказать... - начал он, еле ворочая языком, - вчера я немножко... - Ни слова больше! - ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.
Степа, тараща глаза, увидел, что на маленьком столике сервирован
поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке,
белые маринованные грибы на тарелочке, что-то в кастрюльке и,
наконец, водка в объемистом ювелиршином графинчике. Особенно
поразило Степу то, что графин запотел от холода. Впрочем, это
было понятно - он помещался в полоскательнице, набитой льдом.
Накрыто, словом, было чисто, умело. Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться до степени болезненной и ловко налил ему полстопки водки. - А вы? - пискнул Степа. - С удовольствием!
Прыгающей рукой поднес Степа стопку к устам, а незнакомец одним духом
проглотил содержимое своей стопки. Прожевывая кусок икры, Степа
выдавил из себя слова: - А вы что же... закусить? -
Благодарствуйте, я не закусываю никогда, - ответил незнакомец и налил
по второй. Открыли кастрюлю - в ней оказались сосиски в томате.
И вот проклятая зелень перед глазами растаяла, стали выговариваться
слова, и, главное, Степа кое-что припомнил. Именно, что дело вчера
было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и
возил Степу в таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот
таксомотор у "Метрополя", был еще при этом какой-то актер не актер...
с патефоном в чемоданчике. Да, да, да, это было на даче! Еще,
помнится, выли собаки от этого патефона. Вот только дама, которую
Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт ее знает, кто
она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет. Вчерашний
день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас гораздо
более интересовал день сегодняшний и, в частности, появление в
спальне неизвестного, да еще с закуской и водкой. Вот что недурно
было бы разъяснить! - Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию? Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками. - Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать! - Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, - заискивающе сказал Степа. - О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь. - А вы разве знаете Хустова?
- Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но
достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что
он - сволочь, склочник, приспособленец и подхалим. "Совершенно верно!" - подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова.
Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала
директора Варьете. Дело в том, что в этом вчерашнем дне зияла
преогромная черная дыра. Вот этого самого незнакомца в берете, воля
ваша, Степа в своем кабинете вчера никак не видал. - Профессор черной магии Воланд, - веско сказал визитер, видя Степины затруднения, и рассказал все по порядку.
Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе
и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в московскую
областную зрелищную комиссию и вопрос этот согласовал (Степа
побледнел и заморгал глазами), подписал с профессором Воландом
контракт на семь выступлений (Степа открыл рот), условился, что
Воланд придет к нему для уточнения деталей в десять часов утра
сегодня... Вот Воланд и пришел! Придя, был встречен
домработницей Груней, которая объяснила, что сама она только что
пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если визитер
желает видеть Степана Богдановича, то пусть идет к нему в спальню
сам. Степан Богданович так крепко спит, что разбудить его она не
берется. Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал
Груню в ближайший гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и... - Позвольте с вами рассчитаться, - проскулил убитый Степа и стал искать бумажник. - О, какой вздор! - воскликнул гастролер и слушать ничего больше не захотел.
Итак, водка и закуска стали понятны, и все же на Степу было жалко
взглянуть: он решительно не помнил ничего о контракте и, хоть
убейте, не видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было. - Разрешите взглянуть на контракт, - тихо попросил Степа. - Пожалуйста, пожалуйста...
Степа взглянул на бумагу и закоченел. Все было на месте. Во-первых,
собственноручная Степина залихватская подпись! Косая надпись сбоку
рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в
счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей
десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том,
что он эти десять тысяч уже получил! "Что же это такое?!"
- подумал несчастный Степа, и голова у него закружилась. Начинаются
зловещие провалы в памяти?! Но, само собою, после того, как контракт
был предъявлен, дальнейшие выражения удивления были бы просто
неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,
как был в носках, побежал в переднюю к телефону. По дороге он
крикнул в направлении кухни: - Груня! Но никто не
отозвался. Тут он взглянул на дверь в кабинет Берлиоза, бывшую рядом
с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он
разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! -
рявкнул кто-то в голове у Степы. - Этого еще недоставало!" И тут
Степины мысли побежали уже по двойному рельсовому пути, но, как
всегда бывает во время катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает
куда. Головную Степину кашу трудно даже передать. Тут и чертовщина с
черным беретом, холодной водкой и невероятным контрактом, - а тут еще
ко всему этому, не угодно ли, и печать на двери! То есть кому хотите
сказать, что Берлиоз что-то натворил, - не поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...
И тут закопошились в мозгу у Степы какие-то неприятнейшие мыслишки о
статье, которую, как назло, недавно он всучил Михаилу
Александровичу для напечатания в журнале. И статья, между нами говоря,
дурацкая! И никчемная, и деньги-то маленькие... Немедленно
вслед за воспоминанием о статье прилетело воспоминание о каком-то
сомнительном разговоре, происходившем, как помнится, двадцать
четвертого апреля вечером тут же, в столовой, когда Степа ужинал с
Михаилом Александровичем. То есть, конечно, в полном смысле слова
разговор этот сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа на такой
разговор), но это был разговор на какую-то ненужную тему. Совершенно
свободно можно было бы, граждане, его и не затевать. До печати,
нет сомнений, разговор этот мог считаться совершеннейшим пустяком, но
вот после печати... "Ах, Берлиоз, Берлиоз! - вскипало в голове у Степы. - Ведь это в голову не лезет!"
Но горевать долго не приходилось, и Степа набрал номер в кабинете
финдиректора Варьете Римского. Положение Степы было щекотливое:
во-первых, иностранец мог обидеться на то, что Степа проверяет его
после того, как был показан контракт, да и с финдиректором говорить
было чрезвычайно трудно. В самом деле, ведь не спросишь его так:
"Скажите, заключал ли я вчера с профессором черной магии контракт на тридцать пять тысяч рублей?" Так спрашивать не годится! - Да! - послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.
- Здравствуйте, Григорий Данилович, - тихо заговорил Степа, - это
Лиходеев. Вот какое дело... гм... гм... у меня сидит этот... э...
артист Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего
вечера?.. - Ах, черный маг? - отозвался в трубке Римский, - афиши сейчас будут. - Ага, - слабым голосом сказал Степа, - ну, пока... - А вы скоро придете? - спросил Римский.
- Через полчаса, - ответил Степа и, повесив трубку, сжал горячую
голову руками. Ах, какая выходила скверная штука! Что же это с
памятью, граждане? А? Однако дольше задерживаться в передней
было неудобно, и Степа тут же составил план: всеми мерами скрыть свою
невероятную забывчивость, а сейчас первым долгом хитро выспросить у
иностранца, что он, собственно, намерен сегодня показывать во
вверенном Степе Варьете? Тут Степа повернулся от аппарата и в
зеркале, помещавшемся в передней, давно не вытираемом ленивой
Груней, отчетливо увидел какого-то странного субъекта - длинного,
как жердь, и в пенсне (ах, если бы здесь был Иван Николаевич! Он
узнал бы этого субъекта сразу!). А тот отразился и тотчас пропал.
Степа в тревоге поглубже заглянул в переднюю, и вторично его
качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал. У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.
"Что же это такое? - подумал он, - уж не схожу ли я с ума? Откуда ж
эти отражения?!" - он заглянул в переднюю и испуганно закричал: - Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним??
- Не беспокойтесь, Степан Богданович, - отозвался голос, но не
Грунин, а гостя из спальни, - кот этот мой. Не нервничайте. А Груни
нет, я услал ее в Воронеж, на родину, так как она жаловалась, что вы
давно уже не даете ей отпуска. Слова эти были настолько
неожиданными и нелепыми, что Степа решил, что ослышался. В полном
смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге. Волосы его
шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота. Гость
пребывал в спальне уже не один, а в компании. Во втором кресле сидел
тот самый тип, что померещился в передней. Теперь он был ясно виден:
усы-перышки, стеклышко пенсне поблескивает, а другого стеклышка
нет. Но оказались в спальне вещи и похуже: на ювелиршином пуфе в
развязной позе развалился некто третий, именно - жутких размеров
черный кот со стопкой водки в одной лапе и вилкой, на которую он
успел поддеть маринованный гриб, в другой. Свет, и так слабый
в спальне, и вовсе начал меркнуть в глазах Степы. "Вот как,
оказывается, сходят с ума!" - подумал он и ухватился за
притолоку. - Я вижу, вы немного удивлены, дражайший
Степан Богданович? - осведомился Воланд у лязгающего зубами Степы,
- а между тем удивляться нечему. Это моя свита. Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.
- И свита эта требует места, - продолжал Воланд, - так что кое-кто из
нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний - именно вы!
- Они, они! - козлиным голосом запел длинный клетчатый, во
множественном числе говоря о Степе, - вообще они в последнее время
жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами,
используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего
не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено.
Начальству втирают очки! - Машину зря гоняет казенную! - наябедничал и кот, жуя гриб.
И тут случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда
Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.
Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий,
в котелке на голове и с торчащим изо рта клыком, безобразящим и без
того невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.
- Я, - вступил в разговор этот новый, - вообще не понимаю, как он
попал в директора, - рыжий гнусавил все больше и больше, - он такой
же директор, как я архиерей! - Ты не похож на архиерея, Азазелло, - заметил кот, накладывая себе сосисек на тарелку.
- Я это и говорю, - прогнусил рыжий и, повернувшись к Воланду,
добавил почтительно: - Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям
из Москвы? - Брысь!! - вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.
И тогда спальня завертелась вокруг Степы, и он ударился о притолоку головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."
Но он не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то
каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует,
глаза, он увидел, что шумит море, и что даже больше того, - волна
покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом
конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади - красивый
город на горах. Не зная, как поступают в таких случаях, Степа поднялся на трясущиеся ноги и пошел по молу к берегу.
На молу стоял какой-то человек, курил, плевал в море. На Степу он
поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую
штуку: стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес: - Умоляю, скажите, какой это город? - Однако! - сказал бездушный курильщик. - Я не пьян, - хрипло ответил Степа, - я болен, со мной что-то случилось, я болен... Где я? Какой это город?.. - Ну, Ялта... Степа тихо вздохнул, повалился на бок, головою стукнулся о нагретый камень мола.
