Мастер и Маргарита
Меню сайта
Наш опрос
Читали ли Вы роман "Мастер и Маргарита"?
Всего ответов: 361
Статистика



Besucherzahler russian bride
счетчик посещений

Rambler's Top100




Мастер и Маргарита
ЯндексЯндекс. ДеньгиХочу такую же кнопку

Обмен WebMoney WMZ, WMR, WME, WMU, WMB.
Отдадите:
Получите:

Курсы обмена

Отдадите:
Получите:

Поддержи сайт -
кликни на рекламу!




Глава 13. Явление героя

     Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!"     Иван  опустил  ноги  с   постели  и  всмотрелся.  С  балкона  осторожно заглядывал  в комнату бритый,  темноволосый, с острым носом,  встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми.      Убедившись  в  том,  что  Иван  один,  и   прислушавшись,  таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет  в больничное. На нем было  белье, туфли на босу ногу, на плечи  наброшен бурый халат.
     Пришедший  подмигнул  Ивану,  спрятал  в карман связку  ключей, шепотом осведомился:   "Можно   присесть?"  -  и,  получив  утвердительный  кивок, поместился в кресле.



     - Как же вы сюда попали? - повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом спросил Иван, - ведь балконные-то решетки на замках?
     - Решетки-то на замках, - подтвердил гость, - но Прасковья Федоровна - милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил  у нее месяц  тому назад связку  ключей  и,  таким образом, получил  возможность  выходить  на  общий балкон, а он тянется вокруг  всего этажа, и, таким образом, иногда навестить соседа.
     - Раз вы можете  выходить на балкон, то вы можете удрать.  Или высоко? - заинтересовался Иван.
     - Нет, - твердо  ответил гость, - я не могу удрать отсюда не потому, что высоко, а потому, что мне удирать  некуда. - И после паузы он добавил: - Итак, сидим?
     - Сидим,  - ответил Иван, вглядываясь  в карие  и очень беспокойные глаза пришельца.
     - Да... - тут гость вдруг встревожился, - но вы, надеюсь, не буйный? А  то  я,  знаете ли, не выношу шума, возни, насилий  и всяких  вещей в этом роде. В  особенности  ненавистен мне  людской крик, будь то крик  страдания, ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
     - Вчера в ресторане  я одному типу  по морде засветил,  - мужественно признался преображенный поэт.
     - Основание? - строго спросил гость.
     - Да, признаться, без основания, - сконфузившись, ответил Иван.
     - Безобразие, - осудил гость  Ивана  и добавил: - А кроме того, что это вы так  выражаетась:  по  морде засветил?  Ведь неизвестно,  что  именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.
     Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
     - Профессия?
     - Поэт, - почему-то неохотно признался Иван.
     Пришедший огорчился.
     - Ох,  как  мне не  везет! - воскликнул  он,  но тут  же спохватился, извинился и спросил: - А как ваша фамилия?
     - Бездомный.
     - Эх, эх... - сказал гость, морщась.
     - А вам,  что  же,  мои стихи не нравятся? - с любопытством спросил Иван.
     - Ужасно не нравятся.
     - А вы какие читали?
     - Никаких я ваших стихов не читал! - нервно воскликнул посетитель.
     - А как же вы говорите?
     - Ну, что ж тут такого, - ответил  гость, - как будто  я других  не читал?  Впрочем...  разве что чудо? Хорошо, я готов принять на  веру. Хороши ваши стихи, скажите сами?
     - Чудовищны! - вдруг смело и откровенно произнес Иван.
     - Не пишите больше! - попросил пришедший умоляюще.
     - Обещаю и клянусь! - торжественно произнес Иван.
     Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и голоса.
     - Тсс, - шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.
     Заглянула Прасковья  Федоровна, спросила,  как Иван  себя  чувствует  и желает ли он спать в темноте или со  светом.  Иван попросил свет оставить, и Прасковья Федоровна  удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все стихло, вновь вернулся гость.
     Он  шепотом  сообщил Ивану,  что в 119-ю комнату  привезли  новенького, какого-то толстяка  с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про какую-то валюту в  вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась нечистая сила.
     - Пушкина ругает  на чем свет  стоит  и все время  кричит: "Куролесов, бис,  бис!"  - говорил  гость,  тревожно дергаясь. Успокоившись,  он  сел, сказал:  - А впрочем,  бог с  ним,  - и продолжил беседу  с Иваном: - Так из-за чего же вы попали сюда?
     - Из-за Понтия Пилата, - хмуро глянув в пол, ответил Иван.
     - Как?  - забыв осторожность, крикнул  гость  и  сам себе  зажал  рот рукой, - потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!
     Почему-то  испытывая   доверие  к  неизвестному,  Иван,   первоначально запинаясь и робея, а потом осмелев, начал  рассказывать вчерашнюю историю на Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил величайший интерес  к  рассказываемому и по  мере  развития этого  рассказа, наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:
     - Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но  только, ради всего  святого, не пропускайте ничего!
     Иван ничего и  не  пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и постепенно  добрался  до того момента, как  Понтий  Пилат в  белой мантии  с кровавым подбоем вышел на балкон.
     Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:
     - О, как я угадал! О, как я все угадал!
     Описание  ужасной  смерти  Берлиоза  слушающий  сопроводил   загадочным замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:
     - Об  одном  жалею,  что  на  месте  этого  Берлиоза  не было  критика Латунского  или  литератора   Мстислава  Лавровича,  - и  исступленно,  но беззвучно вскричал: - Дальше!
     Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и  он давился от тихого смеха, глядя,  как взволнованный успехом своего повествования Иван тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.
     - И  вот,  - рассказав  про  происшествие в Грибоедове,  загрустив  и затуманившись, Иван закончил: - Я и оказался здесь.
     Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:
     - Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было держать себя с ним  столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.
     - Да кто же  он, наконец, такой? - в возбуждении потрясая кулаками, спросил Иван.
     Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:
     - А  вы  не впадете  в беспокойство?  Мы все  здесь люди ненадежные... Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?
     - Нет, нет! - воскликнул Иван, - скажите, кто он такой?
     - Ну хорошо, - ответил гость  и веско и раздельно сказал: - Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной.
     Иван не впал в беспокойство,  как и обещал,  но был все-таки сильнейшим образом ошарашен.
     - Не может этого быть! Его не существует.
     - Помилуйте! Уж кому-кому,  но  не  вам это говорить. Вы были  одним, по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в психиатрической  лечебнице,  а  все толкуете о  том, что его нет. Право, это странно!
     Сбитый с толку Иван замолчал.
     - Лишь только вы начали его  описывать, - продолжал гость,  - я  уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь  Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, - тут гость опять извинился, - но тот,  сколько я о нем слышал, все-таки хоть  что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения.  Его нельзя не узнать, мой  друг! Впрочем, вы... вы меня  опять-таки извините,  ведь,  я не ошибаюсь, вы человек невежественный?
     - Бесспорно, - согласился неузнаваемый Иван.
     - Ну вот... ведь  даже  лицо,  которое вы  описывали...  разные глаза, брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?
     Иван  почему-то  страшнейшим  образом сконфузился и  с  пылающим  лицом что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...
     - Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает. Он  человек  не только начитанный, но  и очень хитрый.  Хотя в защиту  его я должен  сказать,  что,  конечно,  Воланд  может запорошить  глаза и человеку похитрее.
     - Как?! - в свою очередь крикнул Иван.
     - Тише!
     Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:
     - Понимаю,  понимаю.  У  него  буква "В"  была  на  визитной карточке. Ай-яй-яй,  вот  так  штука!  - он помолчал  некоторое  время  в  смятении, всматриваясь в луну,  плывущую за  решеткой, и заговорил: - Так  он,  стало быть, действительно мог  быть у Понтия Пилата?  Ведь он уж тогда  родился? А меня сумасшедшим называют! - прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.
     Горькая складка обозначилась у губ гостя.
     - Будем глядеть правде  в  глаза, - и  гость повернул  свое  лицо  в сторону бегущего  сквозь облако ночного светила. - И вы и я - сумасшедшие, что отпираться! Видите ли, он вас потряс - и вы  свихнулись, так как у вас, очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно было  в действительности.  Но это так необыкновенно,  что даже  Стравинский, гениальный психиатр,  вам,  конечно,  не  поверил.  Он  смотрел  вас?  (Иван кивнул.) Ваш собеседник был  и  у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил Москву.
     - Да  ведь  он  тут  черт  знает чего  натворит! Как-нибудь его  надо изловить?  - не  совсем  уверенно, но все же поднял  голову  в  новом Иване прежний, еще не окончательно добитый Иван.
     - Вы уже пробовали, и будет с вас, - иронически отозвался гость, - и другим   тоже  пробовать  не  советую.   А  что   натворит,  это  уж  будьте благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я! Хоть все и перегорело и угли затянулись  пеплом, все же, клянусь, что  за эту  встречу  я отдал бы связку ключей  Прасковьи Федоровны, ибо  мне больше нечего отдавать. Я нищий!
     - А зачем он вам понадобился?
     Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:
     - Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и вы, именно  из-за Понтия Пилата, - тут гость пугливо оглянулся и сказал: - Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.
     - Вы - писатель? - с интересом спросил поэт.
     Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
     - Я  - мастер,  - он  сделался  суров  и  вынул  из кармана  халата совершенно засаленную  черную шапочку с вышитой  на ней желтым шелком буквой "М".  Он надел  эту  шапочку  и показался  Ивану в профиль  и  в фас,  чтобы доказать,  что  он  - мастер.  - Она  своими руками  сшила  ее  мне,  - таинственно добавил он.
     - А как ваша фамилия?
     - У  меня нет больше фамилии, - с мрачным презрением ответил странный гость, - я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.
     - Так вы хоть про роман скажите, - деликатно попросил Иван.
     - Извольте-с. История моя,  действительно, не совсем обыкновенная, - начал гость.
     ...Историк по образованию,  он еще  два года тому назад работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
     - С какого языка? - с интересом спросил Иван.
     - Я знаю пять языков, кроме  родного, - ответил гость, - английский, французский,  немецкий,  латинский  и  греческий.  Ну,  немножко  еще  читаю по-итальянски.
     - Ишь ты! - завистливо шепнул Иван.
     Жил историк  одиноко, не имея нигде родных  и  почти не имея знакомых в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
     - Вообразите мое изумление, - шептал гость в черной шапочке, - когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и в газете! Облигацию, - пояснил он, - мне в музее дали.
     Выиграв сто  тысяч, загадочный  гость  Ивана поступил так: купил  книг, бросил свою комнату на Мясницкой...
     - Уу, проклятая дыра! - прорычал гость.
     ...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...
     - Вы знаете, что такое - застройщики? - спросил гость у Ивана  и тут же пояснил: - Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом уцелела в Москве...
     Нанял  у застройщика две  комнаты в подвале маленького домика в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
     - Ах, это был  золотой век, - блестя глазами, шептал  рассказчик, - совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, - почему-то  особенно горделиво  подчеркнул он, - маленькие  оконца над самым тротуарчиком, ведущим  от калитки. Напротив,  в четырех  шагах, под забором, сирень,  липа и клен.  Ах,  ах,  ах!  Зимою я  очень  редко  видел  в оконце чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал  огонь! Но внезапно наступила весна,  и сквозь мутные стекла  увидел я сперва голые, а затем  одевающиеся  в зелень кусты  сирени.  И вот тогда-то, прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное,  чем получение ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!
     - Это верно, - признал внимательно слушающий Иван.
     - Я  открыл  оконца и сидел во второй,  совсем малюсенькой комнате, - гость стал отмеривать руками,  - так... вот диван, а напротив другой диван, а  между ними  столик, и на нем прекрасная ночная  лампа,  а  к окошку ближе книги,  тут  маленький письменный  столик, а в первой  комнате - громадная комната, четырнадцать метров, - книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!
     Необыкновенно  пахнет  сирень!  И  голова  моя  становилась  легкой  от утомления, и Пилат летел к концу.
     - Белая мантия, красный подбой! Понимаю! - восклицал Иван.
     - Именно  так!  Пилат летел  к  концу,  к  концу, и  я  уже знал,  что последними словами  романа будут: "...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч - громадная сумма, и  у меня был прекрасный серый костюм.  Или  отправлялся  обедать в  какой-нибудь дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.
     Тут  глаза гостя  широко открылись, и  он продолжал шептать,  глядя  на луну:
     - Она несла в  руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт  их знает,  как их  зовут, но  они первые почему-то  появляются в  Москве. И эти цветы очень  отчетливо  выделялись  на черном ее весеннем пальто. Она  несла желтые цветы!  Нехороший цвет.  Она  повернула с Тверской в  переулок  и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли  тысячи людей,  но я вам ручаюсь,  что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто  болезненно.  И  меня  поразила  не  столько  ее  красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
     Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел  по ее следам. Мы шли по кривому,  скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она  по другой.  И не было, вообразите,  в  переулке  ни души. Я  мучился, потому что  мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...
     И, вообразите, внезапно заговорила она:
     - Нравятся ли вам мои цветы?
     Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос,  низкий довольно-таки, но со срывами,  и,  как это  ни глупо, показалось,  что  эхо ударило в  переулке и отразилось от  желтой грязной стены. Я  быстро  перешел  на  ее  сторону  и, подходя к ней, ответил:
     - Нет.
     Она поглядела на  меня удивленно,  а я вдруг, и совершенно  неожиданно, понял, что я  всю жизнь  любил именно  эту  женщину!  Вот так штука, а?  Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
     - Ничего я не говорю, - воскликнул Иван и добавил: - Умоляю, дальше!
     И гость продолжал:
     - Да, она поглядела  на меня удивленно,  а затем, поглядев,  спросила так:
     - Вы вообще не любите цветов?
     В голосе ее  была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в  ногу,  и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал  себя стесненным.
     - Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я.
     - А какие?
     - Я розы люблю.
     Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила  свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
     Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у  меня из рук цветы, не бросила их  на  мостовую,  затем продела  свою руку в черной  перчатке  с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
     - Дальше, - сказал Иван, - и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
     - Дальше? - переспросил  гость, - что  же, дальше вы могли бы и сами угадать. - Он вдруг вытер неожиданную слезу  правым рукавом и продолжал: - Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
     Так поражает молния, так поражает финский нож!
     Она-то, впрочем, утверждала впоследствии,  что это  не так, что  любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...
     - С кем? - спросил Бездомный.
     - С этой... ну... этой, ну... - ответил гость и защелкал пальцами.
     - Вы были женаты?
     - Ну да,  вот же я и щелкаю...  на этой...  Вареньке,  Манечке... нет, Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню.
     Так вот она говорила, что с  желтыми  цветами в руках  она вышла в  тот день,  чтобы  я наконец ее  нашел,  и что если бы  этого  не произошло,  она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
     Да, любовь поразила нас мгновенно.  Я это знал в тот же день уже, через час,  когда  мы  оказались,  не  замечая  города,  у  кремлевской  стены  на набережной.
     Мы разговаривали так, как будто расстались  вчера, как будто знали друг друга  много  лет.  На  другой день мы сговорились встретиться  там  же,  на Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
     Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу и  начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая  калитка. И как курьезно:  до встречи моей  с нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица за  оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?
     Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее десяти. Я не лгу. А  потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем   бесшумно,  не  равнялись   с  окном   туфли  с  черными   замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
     Иногда она  шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я  в ту же  секунду оказывался  у  этого окна, но  исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, - я шел ей открывать.
     Никто не знал о  нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя  так никогда и не  бывает. Не знал ее  муж, не  знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне  принадлежал этот  подвал,  знали, конечно, видели, что приходит ко  мне какая-то женщина, но имени ее не знали.
     - А кто она такая? - спросил Иван, в  высшей степени заинтересованный любовной историей.
     Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал свой рассказ.
     Ивану стало известным, что мастер и  незнакомка полюбили друг друга так крепко, что стали совершенно  неразлучны. Иван представлял  себе ясно  уже и две комнаты в подвале особнячка,  в которых были всегда сумерки из-за сирени и  забора.  Красную  потертую  мебель, бюро, на нем  часы,  звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.
     Иван узнал,  что гость его и тайная жена  уже в первые  дни своей связи пришли  к заключению,  что  столкнула их  на  углу Тверской и  переулка сама судьба и что созданы они друг для друга навек.
     Иван  узнал  из  рассказа гостя, как  проводили день возлюбленные.  Она приходила,  и  первым  долгом надевала  фартук,  и  в  узкой  передней,  где находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной,  на деревянном столе  зажигала керосинку,  и готовила завтрак, и накрывала его в первой   комнате  на  овальном  столе.  Когда   шли  майские  грозы  и  мимо подслеповатых  окон  шумно  катилась   в  подворотню  вода,  угрожая  залить последний приют, влюбленные растапливали печку и  пекли в ней  картофель. От картофеля  валил  пар,  черная  картофельная   шелуха   пачкала   пальцы.  В подвальчике  слышался смех, деревья в  саду сбрасывали  с  себя после  дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.
     Тот,  кто  называл себя  мастером,  работал,  а она, запустив в  волосы тонкие  с  остро  отточенными  ногтями  пальцы, перечитывала  написанное,  а перечитав, шила  вот  эту самую шапочку. Иногда  она сидела на  корточках  у нижних полок или стояла на стуле  у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она  сулила славу, она подгоняла его и  вот  тут-то стала называть мастером.  Она  дожидалась  этих   обещанных  уже  последних  слов  о  пятом прокураторе  Иудеи, нараспев и  громко повторяла отдельные фразы, которые ей нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
     Он  был  дописан  в  августе  месяце,  был  отдан  какой-то  безвестной машинистке, и  та перепечатала  его  в  пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.
     - И я вышел в жизнь, держа его в руках,  и тогда  моя жизнь кончилась, - прошептал  мастер и поник головой,  и  долго  качалась  печальная черная шапочка  с желтой буквой  "М". Он  повел дальше  свой рассказ,  но  тот стал несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана случилась какая-то катастрофа.
     - Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось и гибель моя  налицо, вспоминаю о  нем с ужасом!  - торжественно прошептал мастер и поднял руку. - Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!
     - Кто? - чуть  слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного рассказчика.
     - Да  редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел на  меня  так, как будто у меня  щека  была раздута флюсом, как-то косился в угол  и  даже  сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял  манускрипт и  крякал. Вопросы, которые  он мне  задавал, показались мне  сумасшедшими.  Не  говоря ничего по существу романа,  он спрашивал меня о том, кто я таков  и откуда я взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было  слышно раньше, и даже задал, с  моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это  меня надоумил сочинить роман на такую странную тему?
     Наконец, он мне  надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать роман или не будет.
     Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично  решить этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие члены редакционной  коллегии,  именно критики Латунский и Ариман и литератор Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.
     Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.
     - Это Лапшенникова, секретарь редакции, - усмехнувшись, сказал Иван, хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.
     - Может быть, - отрезал тот, - так вот, от нее я получил свой роман, уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два года  вперед и  что  поэтому  вопрос  о напечатании  моего  романа,  как она выразилась, отпадает.
     - Что я помню после этого? - бормотал  мастер, потирая висок, - да, осыпавшиеся  красные лепестки на  титульном  листе и еще глаза моей подруги. Да, эти глаза я помню.
     Рассказ Иванова  гостя  становился  все  путанее, все  более наполнялся какими-то недомолвками.  Он  говорил что-то про  косой дождь,  и отчаяние  в подвальном приюте, о том, что ходил  куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!
     - Помню, помню этот  проклятый  вкладной  лист  в газету, - бормотал гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался из дальнейших путаных фраз,  что  какой-то  другой  редактор напечатал  большой отрывок из романа того, кто называл себя мастером.
     По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась статья  критика  Аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора",  в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь  беспечностью и  невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.
     - А, помню, помню! - вскричал Иван. - Но я забыл, как ваша фамилия!
     - Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, - ответил гость. - Дело не  в ней.  Через день в другой газете  за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась  другая  статья, где  автор  ее  предполагал ударить, и  крепко ударить, по Пилатчине и  тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) ее в печать.
     Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь было  две  статьи: одна - Латунского, а другая - подписанная буквами  "Н. Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою по  сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась статья Латунского "Воинствующий  старообрядец". Я так увлекся чтением статей о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною с мокрым  зонтиком в  руках и мокрыми же газетами. Глаза ее  источали огонь, руки  дрожали и  были  холодны. Сперва она  бросилась  меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.
     Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.
     - Настали  совершенно  безрадостные  дни.  Роман был  написан,  больше делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало в моей жизни... У меня неожиданно  завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь с  людьми туго, недоверчив,  подозрителен.  И - представьте себе, при  этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.
     Так вот  в то проклятое время  открылась калиточка нашего садика, денек еще, помню, был такой  приятный, осенний.  Ее не  было  дома. И  в калиточку вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику,  потом сошел   в   садик   и   как-то  очень  быстро  свел   со  мной   знакомство. Отрекомендовался он  мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите, что я его до  сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше - больше, он стал заходить ко  мне.  Я узнал, что  он холост, что  живет  рядом  со  мной примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то не  звал. Жене моей он не  понравился до чрезвычайности.  Но я заступился за него. Она сказала:
     - Делай, как хочешь,  но  говорю  тебе, что этот человек производит на меня впечатление отталкивающее.
     Я  рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня  привлек? Дело  в том,  что вообще  человек без сюрприза  внутри, в своем  ящике, неинтересен. Такой сюрприз в своем  ящике Алоизий (да, я забыл  сказать, что моего нового знакомого  звали  Алоизий  Могарыч) - имел.  Именно, нигде до  того  я  не встречал и уверен, что нигде не встречу человека  такого ума, каким  обладал Алоизий.  Если  я не понимал  смысла какой-нибудь заметки в газете,  Алоизий объяснял  мне  ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение это  ему не  стоило ровно ничего.  То  же  самое  с  жизненными явлениями  и вопросами. Но  этого  было мало.  Покорил  меня  Алоизий  своею  страстью  к литературе. Он  не  успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но  с потрясающей  точностью, как  бы присутствуя  при  этом,  рассказал все замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме  того,  он  совершенно точно объяснил  мне,  и я догадывался, что  это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...
     Статьи не прекращались. Над первыми из них я  смеялся. Но чем больше их появлялось,  тем  более менялось мое отношение  к  ним. Второй  стадией была стадия  удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное  чувствовалось буквально в каждой  строчке этих статей, несмотря  на их грозный и уверенный тон. Мне все казалось, - и я не мог от этого отделаться, - что авторы этих статей говорят  не то, что они  хотят сказать,  и  что их ярость  вызывается именно этим. А затем,  представьте себе, наступила  третья стадия - страха. Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед  другими,  совершенно не относящимися  к ним  или  к роману  вещами.  Так,  например,  я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.
     Моя  возлюбленная  очень  изменилась  (про  спрута  я ей,  конечно,  не говорил. Но она видела,  что  со мной творится что-то  неладное), похудела и побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она советовала  мне,  чтобы  я напечатал отрывок.  Она говорила, чтобы я, бросив все, уехал на юг к Черному  морю, истратив на эту поездку все оставшиеся  от ста тысяч деньги.
     Она была очень настойчива,  а  я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать  на днях. Но она сказала,  что она сама возьмет  мне  билет. Тогда  я вынул  все  свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.
     - Зачем так много? - удивилась она.
     Я сказал что-то вроде того,  что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до  моего  отъезда. Она взяла их, уложила в  сумочку, стала целовать  меня и говорить,  что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.
     Это было в сумерки, в  половине октября. И она  ушла. Я лег на  диван и заснул, не  зажигая лампы.  Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два  часа ночи. Я лег  заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг  показалось, что осенняя тьма  выдавит  стекла,  вольется в  комнату и  я  захлебнусь  в  ней,  как в чернилах. Я стал  человеком, который уже не  владеет собой. Я вскрикнул, и у меня явилась  мысль бежать к  кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся  с  собой как  безумный. У меня  хватило сил  добраться  до печки  и разжечь в ней дрова. Когда они затрещали  и дверца застучала,  мне как будто стало  немного легче. Я кинулся в переднюю и там  зажег свет,  нашел бутылку белого  вина, откупорил ее  и стал  пить  прямо  из горлышка. От этого страх притупился  несколько-настолько,  по  крайней  мере,  что  я  не  побежал  к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так  что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:
     - Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!

Форма входа
Поиск
Михаил Булгаков


Александр Галибин - Мастер

Анна Ковальчук - Маргарита

Мастер и Маргарита

Олег Басилашвили - Воланд

Кирилл Лавров - Понтий Пилат

Сергей Безруков - Иешуа Га-Ноцри

Владислав Галкин - Иван Бездомный

Александр Абдулов - Коровьев-Фагот

Александр Адабашьян - Берлиоз

Александр Филиппенко - Азазелло


Валентин Гафт - Каифа и Человек во френче

Александр Баширов - Кот Бегемот

Валерий Золотухин - Босой

Александр Панкратов-Чёрный - Лиходеев

Роман Карцев - Поплавский


Copyright MyCorp © 2024 © Powered by DJHallMC ©