Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над
болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью,
кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это
знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее
болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что
только она одна успокоит его. Волшебные
черные кони и те утомились и несли своих всадников медленно, и
неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною, притих даже
неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел молчаливый и
серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать черным платком
леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу,
теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие
огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее сверху и выбрасывала
то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки звезд. Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их с
плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным
ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к
своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить
багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула
в туманах колдовская нестойкая одежда. Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного переводчика при
таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том,
кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом по правую руку
подруги мастера. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул
Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня
золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не
улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну,
он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя
рядом с Воландом. - Почему он так изменился? - спросила тихо Маргарита под свист ветра у Воланда. - Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, - ответил Воланд, поворачивая
к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, - его каламбур, который он
сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю
пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он
предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся счеты. Рыцарь свой
счет оплатил и закрыл! Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и
расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя
тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом,
какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел
беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны. Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна изменила и
его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и кривоглазие
оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые, пустые и
черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в своем
настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца. Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился
мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались в косу, и
она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног мастера, Маргарита
видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся звездочки шпор.
Подобно юноше-демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался
ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по приобретенной в
комнате N 118-й привычке, сам себе бормотал. И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье. Маргарита не
могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что
возможно, что это лунные цепочки и самый конь - только глыба мрака, и
грива этого коня - туча, а шпоры всадника - белые пятна звезд. Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала
меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и
тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а
между ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны. Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской вершине, и
тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их подковами давят
кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко, и Маргарита скоро
разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую фигуру сидящего
человека. Возможно, что этот сидящий был глух или слишком погружен в
размышление. Он не слыхал, как содрогалась каменистая земля под
тяжестью коней, и всадники, не тревожа его, приблизились к нему. Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучший
электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого
казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза
вперяет в диск луны. Теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым
каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит
темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно
глядит на луну.
У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа. Всадники остановили своих коней. - Ваш роман прочитали, - заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, - и
сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне
хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на
этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его
терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа,
собаку. Если верно, что трусость - самый тяжкий порок, то, пожалуй,
собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это
грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он
любит. - Что он говорит? - спросила Маргарита, и совершенно спокойное ее лицо подернулось дымкой сострадания. - Он говорит, - раздался голос Воланда, - одно и то же, он говорит, что
и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он
всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же - лунную
дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри,
потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил тогда, давно,
четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы, на эту дорогу
ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не приходит. Тогда, что
же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Впрочем,
нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей речи о луне он нередко
прибавляет, что более всего в мире ненавидит свое бессмертие и
неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы поменялся своею участью
с оборванным бродягой Левием Матвеем. - Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это много? - спросила Маргарита. - Повторяется история с Фридой? - сказал Воланд, - но, Маргарита, здесь
не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир. - Отпустите его, - вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как
когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень
в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но
Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот
сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на
Маргариту, и говорил: - Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не
встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него
уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, - тут Воланд
опять повернулся к мастеру и сказал: - Ну что же, теперь ваш роман вы
можете кончить одною фразой! Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и смотрел на
сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так, что эхо
запрыгало по безлюдным и безлесым горам: - Свободен! Свободен! Он ждет тебя! Горы превратили голос мастера в гром, и этот же гром их разрушил.
Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным
креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся необъятный
город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно разросшимся
за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду протянулась
долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней кинулся бежать
остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем поднялся с
кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом. Нельзя было
разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно было
только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно
побежал и он. - Мне туда, за ним? - спросил беспокойно мастер, тронув поводья. - Нет, - ответил Воланд, - зачем же гнаться по следам того, что уже окончено? - Так, значит, туда? - спросил мастер, повернулся и указал назад, туда,
где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими пряничными
башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле. - Тоже нет, - ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над
скалами, - романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный
вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. -
Тут Воланд повернулся к Маргарите: - Маргарита Николаевна! Нельзя не
поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее,
но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же,
за вас, - еще лучше. Оставьте их вдвоем, - говорил Воланд, склоняясь со
своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, -
не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, -
тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас. - И там тоже, - Воланд указал в тыл, - что делать вам в подвальчике? -
тут потухло сломанное солнце в стекле. - Зачем? - продолжал Воланд
убедительно и мягко, - о, трижды романтический мастер, неужто вы не
хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают
зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет
приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно
Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового
гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже
горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите
рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора. - Прощайте! - одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда
черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за
ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной
дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита
увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после
полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних
лучей через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался
позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге. - Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее
босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни,
- тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в
награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он
подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю,
что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и
кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты
увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать,
надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой
на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать
меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я. Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их
дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как
струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера,
беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на
свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя.
Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на
воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи,
всадник Понтий Пилат.