Часть первая. Глава 1. Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших
прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю
серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу
пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались
сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй -
плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на
затылок клетчатой кепке - был в ковбойке, еваных белых брюках и в
черных тапочках. Первый был не кто иной, как Михаил Александрович
Берлиоз, председатель правления одной из крупнейших московских
литературных ассоциаций, сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор
толстого художественного журнала, а молодой спутник его - поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом
бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и воды".
Да, следует отметить первую странность этого страшного майского
вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой
Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж,
кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом
тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - никто не пришел под липы,
никто не сел на скамейку, пуста была аллея.
- Дайте нарзану, - попросил Берлиоз.
- Нарзану нету, - ответила женщина в будочке и почему-то обиделась.
- Пиво есть? - сиплым голосом осведомился Бездомный.
- Пиво привезут к вечеру, - ответила женщина.
- А что есть? - спросил Берлиоз.
- Абрикосовая, только теплая, - сказала женщина.
- Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать,
расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного
Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на
мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой,
засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему
захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз
тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер
лоб платком, подумал: "Что это со мной? Этого никогда не было...
сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к черту и в
Кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого
воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой
головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же
пиджачок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ
неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям
он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении
подумал: "Этого не может быть!.."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда
он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось,
клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
- Фу ты черт! - воскликнул редактор, - ты знаешь, Иван, у
меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде
галлюцинации было, - он попытался усмехнуться, но в глазах его еще
прыгала тревога, и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и,
произнеся довольно бодро: "Ну-с, итак..." - повел речь,
прерванную питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в
том, что редактор заказал поэту для очередной книжки
журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич
сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора
нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее
лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не
менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И
вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с
тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что
именно подвело Ивана Николаевича - изобразительная ли сила его таланта
или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, -
но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и
не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту,
что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в
том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на
свете и что все рассказы о нем - простые выдумки, самый обыкновенный
миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень
умело указывал в своей речи на древних историков, например, на
знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа
Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании Иисуса.
Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту,
между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й
знаменитых Тацитовых "Анналов", где говорится о казни Иисуса, - есть
не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось
новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на
него свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая
абрикосовую воду.
- Нет ни одной восточной религии, - говорил Берлиоз, - в
которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И
христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего
Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на это-то и
нужно сделать главный упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере
того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может
забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный
человек, - поэт узнавал все больше и больше интересного и
полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и
Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про
менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали
некогда ацтеки в Мексике.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рассказывал
поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в
аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно,
разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека.
Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них
сказано, что человек этот был маленького роста, зубы имел золотые и
хромал на правую ногу. Во второй - что человек был росту громадного,
коронки имел платиновые, хромал на левую ногу. Третья лаконически
сообщает, что особых примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и росту
был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается
зубов, то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой
- золотые. Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет
костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо, под мышкой нес
трость с черным набалдашником в виде головы пуделя. По виду - лет
сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый
глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше
другой. Словом - иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт,
иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней
скамейке, в двух шагах от приятелей.
"Немец", - подумал Берлиоз.
"Англичанин, - подумал Бездомный, - ишь, и не жарко ему в перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие
пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало.
Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила
Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла начали
предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился,
руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.
- Ты, Иван, - говорил Берлиоз, - очень хорошо и
сатирически изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но
соль-то в том, что еще до Иисуса родился еще ряд сынов божиих,
как, скажем, фригийский Аттис, коротко же говоря, ни один из них не
рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и необходимо,
чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал
нелепые слухи об этом рождении... А то выходит по твоему рассказу,
что он действительно родился!..
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его икоту,
задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же
момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг
поднялся и направился к писателям.
Те поглядели на него удивленно.
- Извините меня, пожалуйста, - заговорил подошедший с
иностранным акцентом, но не коверкая слов, - что я, не будучи знаком,
позволяю себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен,
что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..." - подумал Берлиоз.
"Поляк?.." - подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же слов
произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился,
то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться...
заинтересовал, что ли.
- Разрешите мне присесть? - вежливо попросил иностранец, и
приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между
ними и тотчас вступил в разговор.
- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не
было на свете? - спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый
зеленый глаз.
- Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил Берлиоз, - именно это я и говорил.
- Ах, как интересно! - воскликнул иностранец.
"А какого черта ему надо?" - подумал Бездомный и нахмурился.
- А вы соглашались с вашим собеседником? - осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.
- На все сто! - подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.
- Изумительно! - воскликнул непрошеный собеседник и,
почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал:
- Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего
прочего, еще и не верите в бога? - он сделал испуганные глаза и
прибавил: - Клянусь, я никому не скажу.
- Да, мы не верим в бога, - чуть улыбнувшись испугу
интуриста, ответил Берлиоз. - Но об этом можно говорить совершенно
свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:
- Вы - атеисты?!
- Да, мы - атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз, а
Бездомный подумал, рассердившись: "Вот прицепился, заграничный гусь!"
- Ох, какая прелесть! - вскричал удивительный иностранец и
завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
- В нашей стране атеизм никого не удивляет, - дипломатически
вежливо сказал Берлиоз, - большинство нашего населения
сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумленному редактору руку, произнеся при этом слова:
- Позвольте вас поблагодарить от всей души!
- За что это вы его благодарите? - заморгав, осведомился Бездомный.
- За очень важное сведение, которое мне, как
путешественнику, чрезвычайно интересно, - многозначительно подняв
палец, пояснил заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно
произвело на путешественника сильное впечатление, потому что он
испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по
атеисту.
"Нет, он не англичанин..." - подумал Берлиоз, а Бездомный
подумал: "Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что
интересно!" - и опять нахмурился.
- Но, позвольте вас спросить, - после тревожного раздумья
спросил заграничный гость, - как же быть с доказательствами бытия
божия, коих, как известно, существует ровно пять?
- Увы! - с сожалением ответил Берлиоз, - ни одно из
этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в
архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства
существования бога быть не может.
- Браво! - вскричал иностранец, - браво! Вы полностью
повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но
вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем,
как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое
доказательство!
- Доказательство Канта, - тонко улыбнувшись, возразил
образованный редактор, - также неубедительно. И недаром Шиллер
говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут
удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим
доказательством.
Берлиоз говорил, а сам в это время думал: "Но, все-таки, кто же он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
- Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на
три в Соловки! - совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
- Иван! - сконфузившись, шепнул Берлиоз. Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило
иностранца, но даже привело в восторг.
- Именно, именно, - закричал он, и левый зеленый глаз его,
обращенный к Берлиозу, засверкал, - ему там самое место! Ведь говорил
я ему тогда за завтраком: "Вы, профессор, воля ваша, что-то
нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над
вами потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет?" - подумал он.
- Но, - продолжал иноземец, не смущаясь изумлением
Берлиоза и обращаясь к поэту, - отправить его в Соловки невозможно по
той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно
более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом
нельзя, уверяю вас!
- А жаль! - отозвался задира-поэт. - И мне жаль! - подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и продолжал: -
Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается,
кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
- Сам человек и управляет, - поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того,
чтобы управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на
некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас
спросить, как же может управлять человек, если он не только
лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на
смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может
учаться даже за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, -
тут неизвестный повернулся к Берлиозу, - вообразите, что вы, например,
начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так
сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома
легкого...
- тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме
легкого доставила ему удовольствие, - да, саркома, - жмурясь, как кот,
повторил он звучное слово, - и вот ваше управление закончилось!
Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не нтересует. Родные
вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам,
затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так
и третье - совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это
кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то
управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике,
и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого,
сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что человек
соберется съездить в Кисловодск, - тут иностранец прищурился на
Берлиоза, - пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому
что неизвестно почему вдруг возьмет - поскользнется и попадет под
трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не
правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? - и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком.
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про
саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучить его. "Он не
иностранец! Он не иностранец! - думал он, - он престранный субъект...
Но позвольте, кто же он такой?"
- Вы хотите курить, как я вижу? - неожиданно обратился к Бездомному неизвестный, - вы какие предпочитаете?
- А у вас разные, что ли, есть? - мрачно спросил поэт, у которого папиросы кончились.
- Какие предпочитаете? - повторил неизвестный.
- Ну, "Нашу марку", - злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и предложил его Бездомному:
- "Наша марка".
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в
портсигаре именно "Наша марка", сколько сам портсигар. Он был
громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при
открывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треугольник.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "Нет, иностранец!", а Бездомный: "Вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз отказался.
"Надо будет ему возразить так, - решил Берлиоз, - да,
человек смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том, что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил иностранец:
- Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что
он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать,
что он будет делать в сегодняшний вечер.
"Какая-то нелепая постановка вопроса..." - помыслил Берлиоз и возразил:
- Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне
известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если
на Бронной мне свалится на голову кирпич...
- Кирпич ни с того ни с сего, - внушительно перебил неизвестный,
- никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас,
вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрете другой смертью.
- Может быть, вы знаете, какой именно? - с совершенно
естественной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то
действительно нелепый разговор, - и скажете мне?
- Охотно, - отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взглядом,
как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал
что-то вроде: "Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла...
шесть - несчастье... вечер - семь..." - и громко и радостно объявил: -
Вам отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:
- А кто именно? Враги? Интервенты?
- Нет, - ответил собеседник, - русская женщина, комсомолка.
- Гм... - промычал раздраженный шуточкой неизвестного Берлиоз, - ну, это, извините, маловероятно.
- Прошу и меня извинить, - ответил иностранец, - но это так. Да,
мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером,
если это не секрет?
- Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в
десять часов вечера в МАССОЛИТе состоится заседание, и я
буду на нем председательствовать.
- Нет, этого быть никак не может, - твердо возразил иностранец.
- Это почему?
- Потому, - ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел
в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные
птицы, - что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только
купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.
- Простите, - после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на
мелющего чепуху иностранца, - при чем здесь подсолнечное масло... и
какая Аннушка?
- Подсолнечное масло здесь вот при чем, - вдруг заговорил
Бездомный, очевидно, решив объявить незванному собеседнику
войну, - вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в
лечебнице для душевнобольных?
- Иван!.. - тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
- Бывал, бывал и не раз! - вскричал он, смеясь, но не
сводя несмеющегося глаза с поэта, - где я только не бывал! Жаль
только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое
шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!
- Откуда вы знаете, как меня зовут?
- Помилуйте, Иван Николаевич, кто же вас не знает? - здесь
иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "Литературной газеты", и
Иван Николаевич увидел на первой же странице свое изображение, а под
ним свои собственные стихи. Но вчера еще радовавшее доказательство
славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало поэта.
- Я извиняюсь, - сказал он, и лицо его потемнело, - вы не можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.
- О, с удовольствием! - воскликнул неизвестный, - здесь так хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.
- Вот что, Миша, - зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторону, -
он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант, перебравшийся
к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...
- Ты думаешь? - встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал: "А ведь он прав!"
- Уж ты мне верь, - засипел ему в ухо поэт, - он
дурачком прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь,
как он по-русски говорит, - поэт говорил и косился, следя, чтобы
неизвестный не удрал, - идем, задержим его, а то уйдет...
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках какую-то
книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хорошей бумаги и
визитную карточку.
- Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл представить себя
вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для
консультации, - веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на
обоих литераторов.
Те сконфузились. "Черт, все слышал," - подумал Берлиоз и
вежливым жестом показал, что в предъявлении документов нет
надобности. Пока иностранец совал их редактору, поэт успел
разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово
"профессор" и начальную букву фамилии - двойное "В". - Очень приятно, - тем временем смущенно бормотал редактор, и иностранец спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на скамью.
- Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? - спросил Берлиоз.
- Да, консультантом.
- Вы - немец? - осведомился Бездомный.
- Я-то?.. - Переспросил профессор и вдруг задумался. - Да, пожалуй, немец... - сказал он.
- Вы по-русски здорово говорите, - заметил Бездомный.
- О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, - ответил профессор.
- А у вас какая специальность? - осведомился Берлиоз.
- Я - специалист по черной магии.
"На тебе!" - стукнуло в голове у Михаила Александровича.
- И... и вас по этой специальности пригласили к нам? - заикнувшись спросил он.
- Да, по этой пригласили, - подтвердил профессор и пояснил: - Тут
в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи
чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот
требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист.
- А-а! Вы историк? - с большим облегчением и уважением спросил Берлиоз.
- Я - историк, - подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к
городу: - Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история!
И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал:
- Имейте в виду, что Иисус существовал.
- Видите ли, профессор, - принужденно улыбнувшись, отозвался
Берлиоз, - мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу
придерживаемся другой точки зрения.
- А не надо никаких точек зрения! - ответил странный профессор, - просто он существовал, и больше ничего.
- Но требуется же какое-нибудь доказательство... - начал Берлиоз.
- И доказательств никаких не требуется, - ответил профессор
и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал: - Все
просто: в белом плаще...