Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки
милиции, две санитарные машины увезли: одна - обезглавленное тело и
отрезанную голову в морг, другая - раненную осколками стекла
красавицу вожатую, дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и
засыпали песком кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на скамейку,
не добежав до турникета, так и остался на ней.
Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались - с Бездомным
приключилось что-то вроде паралича.
Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый
вопль, и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого он до
того обезумел, что, упавши на скамью, укусил себя за руку до крови.
Про сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только
одно, как это может быть, что вот только что он говорил с Берлиозом,
а через минуту - голова...
Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.
Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из
них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта
другой женщине так:
- Аннушка, наша Аннушка! С садовой! Это ее работа! Взяла она в
бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и
разбей! Всю юбку изгадила... Уж она ругалась, ругалась! А
он-то, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...
Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана Николевича вцепилось одно слово: "Аннушка"...
- Аннушка... Аннушка?.. - забормотал поэт, тревожно озираясь, - позвольте, позвольте...
К слову "Аннушка" привязались слова "подсолнечное масло", а
затем почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать
цепочку, начиная со слова "Аннушка". И цепочка эта связалась очень
быстро и тотчас привела к сумасшедшему профессору.
Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится,
потому что Аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не
состоится! Этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову
женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая была женщина?! Что же это такое? А?
Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный
консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти
Берлиоза. Тут две мысли пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не
сумасшедший! Все это глупости!", и вторая: "Уж не подстроил ли он это
сам?!"
Но, позвольте спросить, каким образом?!
- Э, нет! Это мы узнаем!
Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со
скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И
оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел.
На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая
луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу
показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.
Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где
сидел еще недавно сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе
на нос явно не нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было,
а другое треснуло. От этого клетчатый гражданин стал еще гаже, чем
был тогда, когда указывал Берлиозу путь на рельсы.
С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув
ему в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не
было.
- Сознавайтесь, кто вы такой? - глухо спросил Иван.
Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и ответил неприязненно:
- Не понимай... русский говорить...
- Они не понимают! - ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил объяснять слова иностранца.
- Не притворяйтесь! - грозно сказал Иван и почувствовал холод
под ложечкой, - вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не
немец и не профессор! Вы - убийца и шпион! Документы! - яростно
крикнул Иван.
Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами.
- Гражданин! - опять встрял мерзкий регент, - вы что же это
волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! - а
подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от
Ивана прочь.
Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:
- Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это сделать!
Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:
- Где твой преступник? Где он? Иностранный преступник? -
глаза регента радостно заиграли, - этот? Ежели он преступник, то
первым долгом следует кричать: "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте
вместе! Разом! - и тут регент разинул пасть.
Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул "караул!", а регент его надул, ничего не крикнул.
Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не
принес. Две каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он
услышал слово "пьяный".
- А, так ты с ним заодно? - впадая в гнев, прокричал Иван, - ты что же это, глумишься надо мной? Пусти!
Иван кинулся вправо, и регент - тоже вправо! Иван - влево, и тот мерзавец туда же.
- Ты нарочно под ногами путаешься? - зверея, закричал Иван, - я тебя самого предам в руки милиции!
Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и
ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.
Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного.
Тот был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более
чем сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще
не все: третьим в этой компании оказался неизвестно откуда
взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и
с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка двинулась в Патриарший,
причем кот тронулся на задних лапах.
Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать их будет очень трудно. Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на Cпиридоновке.
Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им
ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой
Cпиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его
ухудшилось. Тут уж была толчея, Иван налетел на кой-кого из
прохожих, был обруган. Злодейская же шайка к тому же здесь решила
применить излюбленный бандитский прием - уходить врассыпную.
Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус,
летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из
преследуемых, Иван сосредоточил свое внимание на коте и видел, как
этот странный кот подошел к подножке моторного вагона "А",
стоящего на остановке, нагло отсадил взвизгнувшую женщину,
уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить кондукторше
гривенник через открытое по случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности
застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо
сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только
увидела кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась,
закричала:
- Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не
то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что
он собирается платить!
Кот оказался не только платежеспособным, но и
дисциплинированным зверем. При первом же окрике кондукторши он
прекратил наступление, снялся сподножки и сел на остановке, потирая
гривенником усы. Но лишь кондукторша рванула веревку и трамвай
тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но
которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три вагона,
кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в какую-то
кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом,
гривенник.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из
трех - профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван
увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В
мгновение ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и
шагу прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни
на сантиметр не приблизился к профессору.
Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та
сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И
двадцати секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич
был уже ослеплен огнями на Арбатской площади. Еще несколько
секунд, и вот какой-то темный переулок с покосившимися
тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять
освещенная магистраль - улица Кропоткина, потом переулок, потом
Остоженка и еще переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот
здесь-то Иван Николаевич окончательно потерял того, кто был ему так
нужен. Профессор исчез.
Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг
сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и
обязательно в квартире 47.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй
этаж, немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо.
Ждать пришлось недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет
пяти и, ни о чем не справляясь у пришедшего, немедленно ушла
куда-то. В громадной, до крайности запущенной передней,
слабо освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным
от грязи потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный
ларь, обитый железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и
длинные ее уши свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской
голос в радиоаппарате сердито кричал что-то стихами.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке и
прямо устремился в коридор, рассуждая так: "Он, конечно, спрятался в
ванной". В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел
слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно
рванул ее. Крючок отскочил, и Иван оказался именно в ванной и подумал о
том, что ему повезло.
Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло
влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел
большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах
от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в
мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося
Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и
весело:
- Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор
Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! - и махнула на Ивана
мочалкой.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно,
Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув
укоризненно: "Ах, развратница!.." - тут же зачем-то очутился на кухне.
В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно
около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь
пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в
пыли и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались
концы двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная маленькая - бумажная.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только,
прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей,
а также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул
неизвестную квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что
он только что пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы
был этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с
ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но
того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
- Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он
полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом
месте. Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный
переулок был совершенно пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному
бородачу, курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и
расшнурованных стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван
ласточкой кинулся в воду. Дух перехватило у него, до того была
холодна вода, и мелькнула даже мысль, что не удастся, пожалуй,
выскочить на поверхность. Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и
фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать
в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых
фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где
осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не
только второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте,
где была груда платья, остались полосатые кальсоны, рваная
толстовка, свеча, иконка и коробка спичек. Погрозив в бессильной
злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то, что было оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что
исчезло удостоверение МАССОЛИТа, с которым он никогда не
расставался, и, второе, удастся ли ему в таком виде
беспрепятственно пройти по Москве? Все-таки в кальсонах... Правда,
кому какое дело, а все же не случилось бы какой-нибудь придирки или
задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у
щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут
за летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав
самому себе:
- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая
цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись
животами кверху, лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В
каждом из этих окон горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех
окон, из всех дверей, из всех подворотен, с крыш и чердаков, из
подвалов и дворов вырывался хриплый рев полонеза из оперы "Евгений
Онегин".
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие
обращали на него внимание и оборачивались. Вследствие этого он решил
покинуть большие улицы и пробираться переулочками, где не так
назойливы люди, где меньше шансов, что пристанут к босому человеку,
изводя его расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать
похожими на брюки.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских
переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь,
ежеминутно оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая
перекрестков со светофорами, шикарных дверей посольских особняков.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил
вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей
любви к Татьяне.
