Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в субботний
вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со своей свитой
с Воробьевых гор? О том, что в течение долгого времени по всей столице шел тяжелый гул
самых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в отдаленные и
глухие места провинции, и говорить не приходится, и слухи эти даже
тошно повторять. Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал
в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра
нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам в
таксомоторах. Шепот "нечистая сила..." слышался в очередях, стоявших у молочных, в
трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и
дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах. Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе,
навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже
смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки
остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя:
кто-то побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да
и многое другое слишком красноречиво это подтверждали. Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка
гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.
Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее далеко, были,
конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому сожалению,
результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми своими присными
исчез и ни в Москву более не возвращался и нигде вообще не появился и
ничем себя не проявил. Совершенно естественно, что возникло
предположение о том, что он бежал за границу, но и там нигде он не
обозначился.
Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а дело это
было чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях
сведенных с ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о
Берлиозе и об этом несчастном служащем в бюро по ознакомлению
иностранцев с достопримечательностями Москвы, бывшем бароне Майгеле.
Ведь они-то были убиты. Обгоревшие кости второго были обнаружены в
квартире N 50 по Садовой улице, после того как потушили пожар. Да, были
жертвы, и эти жертвы требовали следствия.
Но были и еще жертвы, и уже после того, как Воланд покинул столицу, и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.
Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему
животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах
страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде, были
доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в Армавире
один из ни в чем не повинных котов был приведен каким-то гражданином в
милицию со связанными передними лапами.
Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с
вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не
оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из
существ более сильных, чем они, - собаки и люди, - не причинили им
какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в
этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом
кот собирался устремиться зачем-то в лопухи.
Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его, гражданин ядовито и угрожающе бормотал:
- Ага! Стало быть, теперь к нам, в Армавир, пожаловали, господин
гипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь немым.
Нам уже понятно, что вы за гусь!
Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние лапы,
скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот
непременно шел на задних лапах.
- Вы, - кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками, -
бросьте, бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте ходить, как все
ходят!
Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный природой дара
слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный зверь
обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке, почтенной
старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение, там
убедились, что от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом,
вследствие чего в показаниях его тотчас же усомнились. А тем временем
старушка, узнавшая от соседей, что ее кота замели, кинулась бежать в
отделение и поспела вовремя. Она дала самые лестные рекомендации коту,
объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он был котенком,
ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом
не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в Армавире, так
в нем и вырос и учился ловить мышей. Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя, узнав на практике, что такое ошибка и клевета.
Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли кое-кого из
людей. Произошло несколько арестов. В числе других задержанными на
короткое время оказались: в Ленинграде - граждане Вольман и Вольпер, в
Саратове, Киеве и Харькове - трое Володиных, в Казани - Волох, а в
Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, - кандидат химических наук
Ветчинкевич... Правда, тот был огромного роста, очень смуглый брюнет.
Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых.
Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на станции
Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним пассажиров
карточными фокусами.
В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин с
примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое
швейцаров, лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и
бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При
этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка.
Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов.
Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было сделано
не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того, чтобы
объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и
объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.
Представители следствия и опытные психиатры установили, что члены
преступной шайки или, по крайней мере, один из них (преимущественно
подозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы
гипнотизерами, могущими показывать себя не в том месте, где они на
самом деле находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого,
они свободно внушали столкнувшимся с ними, что некие вещи или люди
находятся там, где на самом деле их не было, и наоборот, удаляли из
поля зрения те вещи или людей, которые действительно в этом поле зрения
имелись.
В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже наиболее
волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость
кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.
Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не думал
отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев,
внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за
спиной стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но
преступно использованной способностью внушать. Он же, конечно, и поджег
квартиру, разлив бензин.
Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (это не под силу
даже Коровьеву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он упал
в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный фокусом Коровьева,
показавшего ему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней
до тех пор, пока Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него
войлочную шляпу и не отправил его на московский аэродром, внушив
предварительно встречавшим Степу представителям угрозыска, что Степа
вылезет из аэроплана, прилетевшего из Севастополя.
Правда, угрозыск Ялты утверждал, что он принимал босого Степу и
телеграммы насчет Степы в Москву слал, но ни одной копии этих телеграмм
в делах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но
совершенно несокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает
способностью гипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не
только отдельных лиц, но и целые группы их. При этих условиях
преступники могли свести с ума людей с самой стойкой психической
организацией.
Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом кармане в
партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее в
этом же роде! Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер
средней силы, в том числе и нехитрый фокус с оторванием головы у
конферансье. Говорящий кот - тоже сущий вздор. Для того, чтобы
предъявить людям такого кота, достаточно владеть первыми основами
чревовещания, а вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что искусство
Коровьева шло значительно дальше этих основ.
Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в портфеле Никанора
Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под трамвай
Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта Ивана
Бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах
древний Ершалаим и сожженную солнцем безводную Лысую Гору с тремя
повешенными на столбах. Это он и его шайка заставили исчезнуть из
Москвы Маргариту Николаевну и ее домработницу Наташу. Кстати: этим
делом следствие занималось особенно внимательно. Требовалось выяснить,
были ли похищены эти женщины шайкой убийц и поджигателей или же бежали
вместе с преступной компанией добровольно? Основываясь на нелепых и
путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во внимание странную и
безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку, в
которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что
Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, - следствие
пришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были
загипнотизированы, подобно многим другим, и в таком виде похищены
бандой. Возникла и, вероятно, совершенно правильная мысль, что
преступников привлекла красота обеих женщин.
Но вот что осталось совершенно неясным для следствия - это побуждение,
заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя мастером,
из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как не удалось
добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он навсегда под
мертвой кличкой: "Номер сто восемнадцатый из первого корпуса".
Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как вообще все кончается.
Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и Коровьева,
и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от
Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти
изменения, все же следует их отметить. Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице четыре месяца,
поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в
самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, - память о
черной магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил
Бенгальский Варьете, ибо понимал, что представать ежевечерне перед
двумя тысячами человек, быть неизбежно узнаваемым и бесконечно
подвергаться глумливым вопросам о том, как ему лучше: с головой или без
головы? - слишком мучительно.
Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей веселости,
которая столь необходима при его профессии. Осталась у него неприятная,
тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное
состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать.
Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом
нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на
свои сбережения, которых, по его скромному подсчету, должно было
хватить ему на пятнадцать лет.
Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой, приобревшим
всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди
театральных администраторов, отзывчивость и вежливость.
Контрамарочники, например, его иначе не называли, как отец-благодетель.
В какое бы время кто бы ни позвонил в Варьете, всегда слышался в трубке
мягкий, но грустный голос: "Я вас слушаю", - а на просьбу позвать к
телефону Варенуху, тот же голос поспешно отвечал: "Я к вашим услугам".
Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей вежливости!
Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по телефону в
Варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел
восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на
должность заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи,
что он совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку,
настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел. Говорят,
что стал молчалив и сторонится женщин.
Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило Римскому той
радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких лет.
После клиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся
головой, финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно,
что это заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий
Данилович не нашел в себе силы даже днем побывать в том здании, где
видел он залитое луной треснувшее стекло в окне и длинную руку,
пробирающуюся к нижней задвижке.
Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских кукол в
Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам
акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два
счета перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным
пунктом. Едят теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не
нахвалятся ими и до чрезвычайности радуются этой переброске. Дело
прошлое, и можно сказать, что не клеились у Аркадия Аполлоновича дела с
акустикой, и сколько ни старался он улучшить ее, она какая была, такая
и осталась.
К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича, надлежит
отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был ничем связан с
театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не только не
ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в лице
при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени
возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста
Савву Потаповича Куролесова. Того - до такой степени, что в прошлом
году, увидев в газете окаймленное черным объявление в том, что Савву
Потаповича в самый расцвет его карьеры хватил удар, - Никанор Иванович
побагровел до того, что сам чуть не отправился вслед за Саввой
Потаповичем, и взревел: "Так ему и надо!" Более того, в тот же вечер
Никанор Иванович, на которого смерть популярного артиста навеяла массу
тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной луной,
освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась
перед ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и
Дунчиль Сергей Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий
владелец бойцовых гусей, и откровенный Канавкин Николай.
Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с ними не
случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не
было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого
театра, и старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в
погребе, и уж, конечно, золотых труб не было и наглых поваров. Все это
только снилось Никанору Ивановичу под влиянием поганца Коровьева.
Единственный живой, влетевший в этот сон, именно и был Савва Потапович
- артист, и ввязался он в это только потому, что врезался в память
Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по радио. Он
был, а остальных не было.
Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не только
был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой
отказался Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.
Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в поезде,
где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума
зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего
украл совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив
колоссальные деньги проводнику, Алоизий приобрел у него старую и
засаленную пару штанов и из Вятки повернул обратно. Но домика
застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло начисто слизнуло
огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым, через две
недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через
несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский
страдал из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает
теперь Иван Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из
Варьете куда-нибудь с глаз долой, потому что, как шепчет иногда
Варенуха в интимной компании, "Такой сволочи, как этот Алоизий, он
будто бы никогда не встречал в жизни и что будто бы от этого Алоизия он
ждет всего, чего угодно".
Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных дел за
Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать,
конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей
же Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять
после появления Воланда в Москве... Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в этой книге
происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.
Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние, под
вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет тридцати
или тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно одетый человек.
Это - сотрудник института истории и философии, профессор Иван
Николаевич Понырев.
Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на которой
сидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз
в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.
Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая, с темным
коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем, и в то
же время стоит на одном месте в своей высоте.
Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он знает, что
в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился после
этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать не
может. Не может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь только
оно начинает приближаться, лишь только начинает разрастаться и
наливаться золотом светило, которое когда-то висело выше двух
пятисвечий, становится Иван Николаевич беспокоен, нервничает, теряет
аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И когда наступает
полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он
выходит и идет на Патриаршие пруды. Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам с
собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет. Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места и
всегда по одному и тому же маршруту, через Спиридоновку, с пустыми и
незрячими глазами идет в Арбатские переулки. Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит покосившийся
старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за которой он видит
пышный, но еще не одетый сад, а в нем - окрашенный луною с того боку,
где выступает фонарь с трехстворчатым окном, и темный с другого -
готический особняк. Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этом
особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не
приходится. Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно
увидит одно и то же. Он видит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с
бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван
Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же
мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу
известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза
на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они
распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное. Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо непременно
поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий начнет
беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в
воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет
руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно
громко будет бормотать: - Венера! Венера!.. Эх я, дурак!.. - Боги, боги! - начнет шептать Иван Николаевич, прячась за решеткой и
не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, - вот еще
одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня. А сидящий будет продолжать свои речи: - Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался, старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин! Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части
особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся
неприятный женский голос: - Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите подцепить? Идите чай пить! Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым: - Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж очень хорош! И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом. - Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! - бормочет, уходя от решетки,
Иван Николаевич, - вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то видит в
это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого бы я
дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую Венеру он
утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее? И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена
притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться
спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит
горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван Николаевич
проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться. Поэтому и
лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный шприц в
спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета. Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без
опасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со
счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и
счастливые сны. Будит же ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния одно и
то же. Он видит неестественного безносого палача, который, подпрыгнув и
как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к столбу и
потерявшего разум Гестаса. Но не столько страшен палач, сколько
неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи, которая
кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время мировых
катастроф. После укола все меняется перед спящим. От постели к окну протягивается
широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается человек в белом
плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом с ним идет
какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с обезображенным лицом.
Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят, хотят о чем-то
договориться. - Боги, боги, - говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот
человек в плаще, - какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, -
тут лицо из надменного превращается в умоляющее, - ведь ее не было!
Молю тебя, скажи, не было? - Ну, конечно не было, - отвечает хриплым голосом спутник, - тебе это померещилось. - И ты можешь поклясться в этом? - заискивающе просит человек в плаще. - Клянусь, - отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются. - Больше мне ничего не нужно! - сорванным голосом вскрикивает человек в
плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника. За ними
идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес. Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река и
разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и
шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и выводит
к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой человека. Иван
Николаевич сразу узнает его. Это - номер сто восемнадцатый, его ночной
гость. Иван Николаевич во сне протягивает к нему руки и жадно
спрашивает: - Так, стало быть, этим и кончилось? - Этим и кончилось, мой ученик, - отвечает номер сто восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит: - Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую в лоб, и все у вас будет так, как надо. Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и
всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе
со своим спутником к луне. Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света прямо
на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате начинается
лунное наводнение, свет качается, поднимается выше, затопляет постель.
Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым лицом. Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и здоровым.
Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния профессора не
потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый
прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.