Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно
отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой
бородкой и облаченный в белый халат, была половина второго ночи.
Трое санитаров не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на
диване. Тут же находился и крайне взволнованный поэт Рюхин.
Полотенца, которыми был связан Иван Николаевич, лежали грудой на
том же диване. Руки и ноги Ивана Николаевича были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
- Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на Ивана Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже не шевельнулся при входе врача.
- Вот, доктор, - почему-то таинственным шепотом заговорил
Рюхин, пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, - известный
поэт Иван Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли
горячка...
- Сильно пил? - сквозь зубы спросил доктор.
- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
- Нет, - вздрогнув, ответил Рюхин, - я его вчера видел и сегодня утром. Он был совершенно здоров...
- А почему в кальсонах? С постели взяли?
- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
- Ага, ага, - очень удовлетворенно сказал доктор, - а почему ссадины? Дрался с кем-нибудь?
- Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще кое-кого...
- Так, так, так, - сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: - Здравствуйте!
- Здорово, вредитель! - злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на
вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким
жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман
брюк, а затем спросил у Ивана:
- Сколько вам лет?
- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! - грубо закричал Иван и отвернулся.
- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?
- Мне двадцать три года, - возбужденно заговорил Иван, - и я
подам жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! - отнесся он
отдельно к Рюхину.
- А на что же вы хотите пожаловаться?
- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли в сумасшедший дом! - в гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого
безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в
Грибоедове, они превратились в прежние, ясные.
"Батюшки! - испуганно подумал Рюхин, - да он и впрямь нормален?
Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили?
Нормален, нормален, только рожа расцарапана..."
- Вы находитесь, - спокойно заговорил врач, присаживаясь на
белый табурет на блестящей ноге, - не в сумасшедшем доме, а в
клинике, где вас никто не станет задерживать, если в этом нет
надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
- Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный
среди идиотов, из которых первый - балбес и бездарность Сашка!
- Кто этот Сашка-бездарность? - осведомился врач.
- А вот он, Рюхин! - ответил Иван и ткнул грязным пальцем в направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
"Это он мне вместо спасибо! - горько подумал он, - за то, что я принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
- Типичный кулачок по своей психологии, - заговорил Иван
Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, - и
притом кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на
его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который
он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да
"развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь - что он там думает... вы
ахнете! - и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он
отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто
оказался на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего
нельзя было: не ругаться же с душевнобольным?!
- А почему вас, собственно, доставили к нам? - спросил врач, внимательно выслушав обличения Бездомного.
- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками и поволокли в грузовике!
- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?
- Ничего тут нету удивительного, - ответил Иван, - пошел я
купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь
оставили! Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому
что спешил в ресторан к Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
- Ресторан так называется.
- Ага, - сказал врач, - а почему так спешили? Какое-нибудь деловое свидание?
- Консультанта я ловлю, - ответил Иван Николаевич и тревожно оглянулся.
- Какого консультанта?
- Вы Берлиоза знаете? - спросил Иван многозначительно.
- Это... композитор?
Иван расстроился.
- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор - это однофамилец Миши Берлиоза! Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
- Секретаря МАССОЛИТа Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем на Патриарших.
- Не ври ты, чего не знаешь! - рассердился на Рюхина Иван, - я, а не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
- Толкнул?
- Да при чем здесь "толкнул"? - сердясь на общую
бестолковость, воскликнул Иван, - такому и толкать не надо! Он
такие штуки может выделывать, что только держись! Он заранее знал,
что Берлиоз попадет под трамвай!
- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
- Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? -
тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за
столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его
графах.
- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
- Вот эту? - спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на столе рядом с иконкой перед женщиной.
- Эту самую, и...
- А иконка зачем?
- Ну да, иконка... - Иван покраснел, - иконка-то больше всего
и испугала, - он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, - но дело в
том, что он, консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой
силой знается... и так его не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.
- Да-с, - продолжал Иван, - знается! Тут факт бесповоротный. Он
лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть!
Верно говорю! Все видел - и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия
Пилата, за это я ручаюсь.
- Ну-те, ну-те...
- Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...
Вдруг часы ударили два раза.
- Эге-ге! - воскликнул Иван и поднялся с дивана, - два часа, а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
- Пропустите к телефону, - приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:
- Женат он?
- Холост, - испуганно ответил Рюхин.
- Член профсоюза?
- Да.
- Милиция? - закричал Иван в трубку, - милиция? Товарищ
дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с
пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за
мною, я сам с вами поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего
дома... Как ваш адрес? - шепотом спросил Бездомный у доктора,
прикрывая трубку ладонью, - а потом опять закричал в трубку: - Вы
слушаете? Алло!.. Безобразие! - вдруг завопил Иван и швырнул трубку в
стену. Затем он повернулся к врачу, протянул
ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.
- Помилуйте, куда же вы хотите идти? - заговорил врач,
вглядываясь в глаза Ивана, - глубокой ночью, в белье... Вы плохо
чувствуете себя, останьтесь у нас!
- Пропустите-ка, - сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей. - Пустите вы или нет? - страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его
стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
- Ах так?! - дико и затравленно озираясь, произнес Иван, - ну
ладно же! Прощайте... - и головою вперед он бросился в штору окна.
Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через
мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался
кусаться, кричал:
- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола
ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло
эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач
воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана
подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.
- Бандиты! - прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен
на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но
обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом
неожиданно зевнул, потом улыбнулся со злобой.
- Заточили все-таки, - сказал он, зевнул еще раз, неожиданно
прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку,
забормотал уже сонным голосом, без злобы: - Ну и очень хорошо... Сами
же за все и поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же
сейчас более всего интересует Понтий Пилат... Пилат... - тут он закрыл
глаза.
- Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, -
распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул:
бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден коридор,
освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых
колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в
коридор, и двери за ним замкнулись.
- Доктор, - шепотом спросил потрясенный Рюхин, - он, значит, действительно болен?
- О да, - ответил врач.
- А что же это такое с ним? - робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
- Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые
интерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо
полагать. А тут еще алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и
свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и
неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть
сил, и ее заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла
куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность:
какие-то заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные
столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня,
земля, исполосованная каналами, - словом, чувствовалось, что вот-вот
она, Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он
поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные
полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером
и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их
собрать, но, прошипев почему-то со злобой: "Да ну их к черту! Что я,
в самом деле, как дурак верчусь?.." - отшвырнул их ногой и перестал на
них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что
посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался
понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к
памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет
на свете? Да, да, конечно, и это. Но это - так ведь, общая мысль. А
вот есть что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова,
брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а
в том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный
трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи... Ему - тридцать два года! В самом деле, что же
дальше? - И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год.
- До старости?
- Да, до старости. - Что же принесут ему эти стихотворения? Славу?
"Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет
к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду,
правду сказал! - безжалостно обращался к самому себе Рюхин, - не верю
я ни во что из того, что пишу!.."
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним
перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве
и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено
золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин
у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на
постаменте металлический человек, чуть наклонив голову, и безразлично
смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот
пример настоящей удачливости..." - тут Рюхин встал во весь рост
на платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не
трогающего чугунного человека, - какой бы шаг он ни сделал в жизни,
что бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к
его славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное
есть в этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло!
- вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним
шевельнулся, - стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и
раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не
более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже
опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился
знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен
Арчибальдом Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от
проклятых тряпок. Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на
грузовике, он, наверно, получил бы удовольствие, рассказывая о том,
как все было в лечебнице, и украшая этот рассказ выдуманными
подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того, как ни
мало был наблюдателен Рюхин, - теперь, после пытки в грузовике,
он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и
задает вопросы о Бездомном и даже восклицает "Ай-яй-яй!", но, по сути
дела, совершенно равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не
жалеет. "И молодец! И правильно!" - с цинической, самоуничтожающей
злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:
- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
- Понимаю... сию минуту... - и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел,
скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что
исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь
понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы
вверх к небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты,
торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле
веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день.
