- Сим удостоверяю, что предъявитель сего Николай Иванович провел
упомянутую ночь на балу у сатаны, будучи привлечен туда в
качестве перевозочного средства... поставь, Гелла, скобку! В скобке
пиши "боров". Подпись - Бегемот. - А число? - пискнул Николай Иванович.
- Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной, -
отозвался кот, подмахнул бумагу, откуда-то добыл печать, по всем
правилам подышал на нее, оттиснул на бумаге слово "уплочено" и вручил
бумагу Николаю Ивановичу. После этого Николай Иванович бесследно
исчез, а на месте его появился новый неожиданный человек. - Это еще кто? - брезгливо спросил Воланд, рукой заслоняясь от света свечей. Варенуха повесил голову, вздохнул и тихо сказал:
- Отпустите обратно. Не могу быть вампиром. Ведь я тогда Римского едва
насмерть с Геллой не уходил! А я не кровожадный. Отпустите. - Это что еще за бред? - спросил, морща лицо, Воланд. - Какой такой Римский? Что это еще за чепуха?
- Не извольте беспокоиться, мессир, - отозвался Азазелло и обратился
к Варенухе: - Хамить не надо по телефону. Лгать не надо по
телефону. Понятно? Не будете больше этим заниматься? От радости все помутилось в голове у Варенухи, лицо его засияло, и он, не помня, что говорит, забормотал:
- Истинным... то есть я хочу сказать, ваше ве... сейчас же после
обеда... - Варенуха прижимал руки к груди, с мольбой глядел на Азазелло. - Ладно, домой, - ответил тот, и Варенуха растаял. - Теперь все оставьте меня одного с ними, - приказал Воланд, указывая на мастера и Маргариту. Приказание Воланда было исполнено мгновенно. После некоторого молчания Воланд обратился к мастеру: - Так, стало быть, в Арбатский подвал? А кто же будет писать? А мечтания, вдохновение?
- У меня больше нет никаких мечтаний и вдохновения тоже нет, -
ответил мастер, - ничто меня вокруг не интересует, кроме нее, - он
опять положил руку на голову Маргариты, - меня сломали, мне скучно, и
я хочу в подвал. - А ваш роман, Пилат? - Он мне ненавистен, этот роман, - ответил мастер, - я слишком много испытал из-за него.
- Я умоляю тебя, - жалобно попросила Маргарита, - не говори так. За что
же ты меня терзаешь? Ведь ты знаешь, что я всю жизнь вложила в эту
твою работу. - Маргарита добавила еще, обратившись к Воланду: - Не
слушайте его, мессир, он слишком замучен. - Но ведь надо же
что-нибудь описывать? - говорил Воланд, - если вы исчерпали этого
прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия. Мастер улыбнулся. - Этого Лапшенникова не напечатает, да, кроме того, это и неинтересно. - А чем вы будете жить? Ведь придется нищенствовать.
- Охотно, охотно, - ответил мастер, притянул к себе Маргариту, обнял
ее за плечи и прибавил: - Она образумится, уйдет от меня... -
Не думаю, - сквозь зубы сказал Воланд и продолжал: - Итак,
человек, сочинивший историю Понтия Пилата, уходит в подвал, в
намерении расположиться там у лампы и нищенствовать? Маргарита отделилась от мастера и заговорила очень горячо: - Я сделала все, что могла, и я нашептала ему самое соблазнительное. А он отказался от этого.
- То, что вы ему нашептали, я знаю, - возразил Воланд, - но это не
самое соблазнительное. А вам скажу, - улыбнувшись, обратился он к
мастеру, - что ваш роман еще принесет вам сюрпризы. - Это очень грустно, - ответил мастер.
- Нет, нет, это не грустно, - сказал Воланд, - ничего страшного уже
не будет. Ну-с, Маргарита Николаевна, все сделано. Имеете ли вы
ко мне какую-нибудь претензию? - Что вы, о, что вы, мессир!
- Так возьмите же это от меня на память, - сказал Воланд и вынул
из-под подушки небольшую золотую подкову, усыпанную алмазами. - Нет, нет, нет, с какой же стати! - Вы хотите со мной поспорить? - улыбнувшись, спросил Воланд.
Маргарита, так как в плаще у нее не было кармана, уложила подкову в
салфетку и затянула ее узлом. Тут что-то ее изумило. Она оглянулась на
окно, в котором сияла луна, и сказала: - А вот чего я не понимаю... Что же, это все полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро? - Праздничную полночь приятно немного и задержать, - ответил Воланд. - Ну, желаю вам счастья. Маргарита молитвенно протянула обе руки к Воланду, но не посмела приблизиться к нему и тихо воскликнула: - Прощайте! Прощайте! - До свидания, - сказал Воланд. И Маргарита в черном плаще, мастер в больничном халате вышли в коридор
ювелиршиной квартиры, в котором горела свеча и где их дожидалась
свита Воланда. Когда пошли из коридора, Гелла несла чемодан, в котором
был роман и небольшое имущество Маргариты Николаевны, а кот
помогал Гелле. У дверей квартиры Коровьев раскланялся и исчез, а
остальные пошли провожать по лестнице. Она была пуста. Когда
проходили площадку третьего этажа, что-то мягко стукнуло, но на это
никто не обратил внимания. У самых выходных дверей шестого парадного
Азазелло дунул вверх, и только что вышли во двор, в который не
заходила луна, увидели спящего на крыльце, и, по-видимому, спящего
мертвым сном, человека в сапогах и в кепке, а также стоящую у
подъезда большую черную машину с потушенными фарами. В переднем
стекле смутно виднелся силуэт грача.
Уже собирались садиться, как Маргарита в отчаянии негромко воскликнула:
- Боже, я потеряла подкову!
- Садитесь в машину, - сказал Азазелло, - и подождите меня. Я сейчас
вернусь, только разберусь, в чем тут дело. - И он ушел в парадное.
Дело же было вот в чем: за некоторое время до выхода Маргариты и
мастера с их провожатыми из квартиры N 48, помещавшейся под
ювелиршиной, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в
руках. Это была та самая Аннушка, что в среду разлила, на горе
Берлиоза, подсолнечное масло у вертушки.
Никто не знал, да,
наверное, и никогда не узнает, чем занималась в Москве эта женщина и
на какие средства она существовала. Известно о ней было лишь то, что
видеть ее можно было ежедневно то с бидоном, то с сумкой, а то и с
сумкой и с бидоном вместе - или в нефтелавке, или на рынке, или под
воротами дома, или на лестнице, а чаще всего в кухне квартиры N 48,
где и проживала эта Аннушка. Кроме того и более всего было известно,
что где бы ни находилась или ни появлялась она - тотчас же в этом
месте начинался скандал, и кроме того, что она носила прозвище "Чума".
Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня что-то
подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся
ключ в двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и
вся целиком, захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться
куда-то, как на верхней площадке грохнула дверь, кто-то покатился
вниз по лестнице и, налетев на Аннушку, отбросил ее в сторону так, что
она ударилась затылком об стену.
- Куда ж тебя черт несет в
одних подштанниках? - провизжала Аннушка, ухватившись за затылок.
Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в кепке, с закрытыми
глазами ответил Аннушке диким сонным голосом:
- Колонка!
Купорос! Одна побелка чего стоила, - и, заплакав, рявкнул: - Вон! - тут
он бросился, но не дальше, вниз по лестнице, а обратно - вверх,
туда, где было выбитое ногой экономиста стекло в окне, и через это
окно кверху ногами вылетел во двор. Аннушка даже про затылок забыла,
охнула и сама устремилась к окну. Она легла животом на площадку и
высунула голову во двор, ожидая увидеть на асфальте, освещенном
дворовым фонарем, насмерть разбившегося человека с чемоданом. Но
ровно ничего на асфальте во дворе не было.
Оставалось
предположить, что сонная и странная личность улетела из дому, как
птица, не оставив по себе никакого следа. Аннушка перекрестилась и
подумала: "Да, уж действительно квартирка номер пятьдесят! Недаром
люди говорят! Ай да квартирка!"
Не успела она этого додумать,
как дверь наверху опять хлопнула, и второй кто-то побежал
сверху. Аннушка прижалась к стене и видела, как какой-то довольно
почтенный гражданин с бородкой, но с чуть-чуть поросячьим, как
показалось Аннушке, лицом, шмыгнул мимо нее и, подобно первому,
покинул дом через окно, тоже опять-таки и не думая разбиваться на
асфальте. Аннушка забыла уже про цель своего похода и осталась на
лестнице, крестясь, охая и сама с собою разговаривая.
Третий,
без бородки, с круглым бритым лицом, в толстовке, выбежал сверху
через короткое время и точно так же упорхнул в окно.
К чести
Аннушки надо сказать, что она была любознательна и решила еще
подождать, не будет ли каких новых чудес. Дверь наверху вновь
открыли, и теперь сверху начала спускаться целая компания, но не
бегом, а обыкновенно, как все люди ходят. Аннушка отбежала от окна,
спустилась вниз к своей двери, быстрехонько открыла ее, спряталась
за нею, и в оставленной ею щелке замерцал ее исступленный от
любопытства глаз.
Какой-то не то больной, не то не больной, а
странный, бледный, обросший бородой, в черной шапочке и в каком-то
халате спускался вниз нетвердыми шагами. Его бережно вела под руку
какая-то дамочка в черной рясе, как показалось Аннушке в
полутьме. Дамочка не то босая, не то в каких-то прозрачных,
видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях. Тьфу ты! Что в туфлях!
Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело!
"Ай да квартирка!" В душе у Аннушки все пело от предвкушения того,
что она будет завтра рассказывать соседям.
За странно одетой
дамочкой следовала совершенно голая дамочка с чемоданчиком в
руке, а возле чемоданчика мыкался черный громадный кот. Аннушка
едва вслух что-то не пискнула, протирая глаза.
Замыкал шествие
маленького роста прихрамывающий иностранец с кривым глазом, без
пиджака, в белом фрачном жилете и при галстуке. Вся эта компания мимо
Аннушки проследовала вниз. Тут что-то стукнуло на площадке. Услышав,
что шаги стихают, Аннушка, как змея, выскользнула из-за двери,
бидон поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить. В
руках у нее оказалась салфеточка с чем-то тяжелым. Глаза у Аннушки
полезли на лоб, когда она развернула сверточек. Аннушка к самым глазам
подносила драгоценность, и глаза эти горели совершенно волчьим огнем.
В голове у Аннушки образовалась вьюга: "Знать ничего не знаю! Ведать
ничего не ведаю!... К племяннику? Или распилить ее на куски...
Камушки-то можно выковырять... И по одному камушку: один на Петровку,
другой на Смоленский... И - знать ничего не знаю, и ведать ничего
не ведаю!"
Аннушка спрятала находку за пазуху, ухватила
бидон и уже собиралась скользнуть обратно в квартиру, отложив свое
путешествие в город, как перед нею вырос, дьявол его знает откуда
взявшийся, тот самый с белой грудью без пиджака и тихо шепнул:
- Давай подковку и салфеточку.
- Какую такую салфеточку-подковку? - спросила Аннушка, притворяясь
весьма искусно, - никакой я салфеточки не знаю. Что вы, гражданин,
пьяный, что ли?
Белогрудый твердыми, как поручни автобуса,
и столь же холодными пальцами, ничего более не говоря, сжал
Аннушкино горло так, что совершенно прекратил всякий доступ воздуха в
ее грудь. Бидон вывалился из рук Аннушки на пол. Подержав
некоторое время Аннушку без воздуха, беспиджачный иностранец снял
пальцы с ее шеи. Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась.
- Ах,
подковочку, - заговорила она, - сию минуту! Так это ваша
подковочка? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала,
чтобы кто не поднял, а то потом поминай как звали!
Получив
подковочку и салфеточку, иностранец начал расшаркиваться перед
Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить в таких
выражениях, с сильным заграничным акцентом:
- Я вам глубочайше
признателен, мадам. Мне эта подковочка дорога как память. И позвольте
вам за то, что вы ее сохранили, вручить двести рублей. - И он тотчас
вынул из жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке.
Та, отчаянно улыбаясь, только вскрикивала:
- Ах, покорнейше вас благодарю! Мерси! Мерси!
Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый марш лестницы
вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без акцента:
- Ты, старая ведьма, если когда еще поднимешь чужую вещь, в милицию ее сдавай, а за пазуху не прячь!
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествий на
лестнице, Аннушка еще долго по инерции продолжала кричать:
- Мерси! Мерси! Мерси! - а иностранца уже давно не было.
Не было и машины во дворе. Вернув Маргарите подарок Воланда, Азазелло
распрощался с нею, спросил, удобно ли ей сидеть, а Гелла сочно
расцеловалась с Маргаритой, кот приложился к ее руке,
провожатые помахали руками безжизненно и неподвижно завалившемуся в
угол сидения мастеру, махнули грачу и тотчас растаяли в воздухе, не
считая нужным утруждать себя подъемом по лестнице. Грач зажег фары и
выкатил в ворота мимо мертво спящего человека в подворотне. И огни
большой черной машины пропали среди других огней на бессонной и
шумной Садовой.
Через час в подвале маленького домика в одном
из Арбатских переулков, в первой комнате, где было все так же, как
было до страшной осенней ночи прошлого года, за столом, накрытым
бархатной скатертью, под лампой с абажуром, возле которой стояла
вазочка с ландышами, сидела Маргарита и тихо плакала от пережитого
потрясения и счастья. Тетрадь, исковерканная огнем, лежала перед
нею, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. Домик молчал.
В соседней маленькой комнате на диване, укрытый больничным халатом,
лежал в глубоком сне мастер. Его ровное дыхание было беззвучно.
Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради и нашла то место,
что перечитывала перед свиданием с Азазелло под кремлевской
стеной. Маргарите не хотелось спать. Она гладила рукопись
ласково, как гладят любимую кошку, и поворачивала ее в руках,
оглядывая со всех сторон, то останавливаясь на титульном листе, то
открывая конец. На нее накатила вдруг ужасная мысль, что это все
колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз, что она окажется в
своей спальне в особняке и что, проснувшись, ей придется идти
топиться. Но это была последняя страшная мысль, отзвук долгих
переживаемых ею страданий. Ничто не исчезало, всесильный
Воланд был действительно всесилен, и сколько угодно, хотя бы до
самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей,
разглядывать их и целовать и перечитывать слова:
- Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город... Да, тьма...
