Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью пробежал к воротам и навсегда покинул чертов дом № 302-бис.
     Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись из подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что-то ища. Через минуту он был на другой стороне улицы в аптеке. Лишь только он произнес слова: "Скажите, пожалуйста..." - как женщина за прилавком воскликнула:
     - Гражданин! У вас же вся голова изрезана!..
     Минут через пять буфетчик был перевязан марлей, узнал, что лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и Кузьмин, спросил, кто ближе, загорелся от радости, когда узнал, что Кузьмин живет буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две был в этом особнячке. Помещеньице было старинное, но очень, очень уютное. Запомнилось буфетчику, что первой попалась ему на глаза старенькая нянька, которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у него не оказалось, то нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла.
     Вместо нее  оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то аркой, женщина средних лет и тут же сказала, что можно записаться  только на девятнадцатое, не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув угасающим глазом за арку, где в какой-то явной передней дожидались три человека, он шепнул:
     - Смертельно больной...
     Женщина  недоуменно  поглядела   на  забинтованную   голову  буфетчика, поколебалась, сказала:
     - Ну что же... - и пропустила буфетчика за арку.
     В  то  же  мгновенье  противоположная дверь открылась, в  ней  блеснуло золотое пенсне, женщина в халате сказала:
     - Граждане, этот больной пойдет вне очереди.
     И не успел  буфетчик оглянуться,  как он оказался в кабинете профессора Кузьмина. Ничего страшного, торжественного  и  медицинского не было  в  этой продолговатой комнате.
     - Что  с  вами?  - спросил  приятным  голосом профессор  Кузьмин  и несколько тревожно поглядел на забинтованную голову.
     - Сейчас  из  достоверных  рук  узнал,  - ответил буфетчик, одичало поглядывая на  какую-то фотографическую группу за  стеклом, - что в феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить.
     Профессор  Кузьмин как сидел,  так  и откинулся  на кожаную  готическую спинку кресла.
     - Простите,  не  понимаю вас...  вы  что, были  у врача? Почему у  вас голова забинтована?
     - Какого  там  врача?...  Видели  бы вы этого  врача!..  - Он  вдруг застучал зубами. - А на голову не обращайте внимания,  не имеет  отношения, - ответил буфетчик, - на голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени, прошу остановить.
     - Да позвольте, кто вам сказал?
     - Верьте ему, - пламенно попросил буфетчик, - уж он знает.
     - Ничего не понимаю, - пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола, говорил  профессор. - Как же он  может знать, когда  вы помрете. Тем более, что он не врач!
     - В четвертой палате, - ответил буфетчик.
     Тут  профессор посмотрел  на  своего пациента,  на его голову, на сырые брюки и подумал: "Вот еще не хватало! Сумасшедший!" Спросил:
     - Вы пьете водку?
     - Никогда не прикасался, - ответил буфетчик.
     Через минуту он  был раздет,  лежал на холодной  клеенчатой кушетке,  и профессор мял его живот. Тут, надо сказать,  буфетчик значительно повеселел. Профессор  категорически утверждал,  что сейчас, по  крайней  мере в  данный момент,  никаких  признаков рака  у буфетчика нет. Но  что раз так... раз он боится и какой-то шарлатан  его напугал,  то нужно  сделать  все  анализы... Профессор строчил на  листках бумаги,  объясняя,  куда пойти,  что  отнести. Кроме того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику, что нервы у него в полном беспорядке.
     - Сколько вам платить, профессор? - нежным и дрожащим голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник.
     - Сколько хотите, - отрывисто и сухо ответил профессор.
     Буфетчик вынул  тридцать  рублей  и выложил  их на сверх стол,  а затем неожиданно мягко, как будто бы кошачьей лапкой  оперируя, положил  червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке.
     - А это что такое? - спросил Кузьмин и подкрутил ус.
     - Не брезгуйте, гражданин  профессор, - прошептал буфетчик, - умоляю - остановите рак.
     - Уберите сейчас же ваше золото,  - сказал профессор,  гордясь собой, - вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно.
     - Даже суп не солить? - спросил буфетчик.
     - Ничего не солить, - приказал Кузьмин.
     -  Эхх!..   - тоскливо  воскликнул  буфетчик,   умиленно  глядя  на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери.
     Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек ушел последний.  Снимая халат, профессор  глянул  на то место,  где буфетчик оставил  червонцы,  и увидел,  что никаких  червонцев там  нет, а  лежат три этикетки с бутылок "Абрау-Дюрсо".
     - Черт знает что  такое! - пробормотал Кузьмин, волоча полу халата по полу и ощупывая бумажки,  - он,  оказывается,  не только шизофреник,  но и жулик! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня? Неужели записка на анализ мочи?  О! Он  украл  пальто! - и он кинулся в переднюю, опять-таки в халате  на один  рукав. - Ксения Никитишна!  - пронзительно  закричал он в дверях передней, - посмотрите, пальто целы?
     Выяснилось,  что все пальто целы.  Но зато, когда профессор  вернулся к столу, содрав наконец  с себя  халат, он  как бы  врос возле стола в паркет, приковавшись взглядом  к  своему  столу. На том месте, где  лежали этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастной мордочкой  и мяукал над блюдечком с молоком.
     - Это что же  такое, позвольте?! Это уже... - он почувствовал,  как у него похолодел затылок.
     На  тихий  и  жалобный  крик  профессора прибежала  Ксения Никитишна  и совершенно  его  успокоила,  сразу  сказав, что это, конечно,  кто-нибудь из пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров.
     - Живут,  наверно, бедно, - объясняла Ксения Никитишна,  - ну,  а  у вас, конечно...
     Стали  думать  и гадать, кто бы  мог  подбросить.  Подозрение  пало  на старушку с язвой желудка.
     - Она, конечно, - говорила Ксения Никитишна, - она думает так: мне все равно помирать, а котеночка жалко.
     - Но  позвольте,  - закричал  Кузьмин,  - а что же молоко?! Она тоже принесла? Блюдечко-то?!
     - Она в пузыречке принесла, здесь  налила  в  блюдечко,  - пояснила Ксения Никитишна.
     - Во всяком случае, уберите и  котенка и блюдечко, - сказал Кузьмин и сам сопровождал  Ксению  Никитишну  до двери. Когда  он вернулся, обстановка изменилась.
     Вешая халат на  гвоздик, профессор  услыхал  во дворе хохот,  выглянул, натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке. Профессор даже знал,  как  ее зовут, - Марья Александровна. Хохотал мальчишка.
     - Что такое? - презрительно сказал Кузьмин.
     Тут  за стенкой, в комнате дочери  профессора, заиграл патефон фокстрот "Аллилуйя", и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора.  Он обернулся  и увидел  на  столе  у себя  крупного  прыгающего воробья.
     "Гм... спокойно... - подумал профессор, - он  влетел, когда я отходил от окна.  Все в порядке", - приказал  себе профессор, чувствуя,  что все в полном  беспорядке  и,   конечно,  главным  образом  из-за  этого   воробья. Присмотревшись к нему,  профессор сразу убедился,  что  этот  воробей  - не совсем  простой  воробей. Паскудный воробушек  припадал на левую лапку, явно кривлялся,  волоча  ее,  работал  синкопами,  одним  словом, - приплясывал фокстрот  под  звуки  патефона,  как  пьяный  у  стойки.  Хамил,  как  умел, поглядывая на  профессора нагло.  Рука  Кузьмина  легла  на  телефон,  и  он собрался  позвонить своему  однокурснику Буре, чтобы  спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет, да еще когда вдруг кружится голова?
     Воробушек же тем временем сел на  подаренную чернильницу, нагадил в нее (я  не  шучу), затем взлетел вверх,  повис в воздухе, потом с  размаху будто стальным   клювом   ткнул   в   стекло   фотографии,   изображающей   полный университетский выпуск  94-го  года, разбил  стекло  вдребезги и  затем  уже улетел в окно. Профессор переменил  номер на  телефоне  и вместо того, чтобы позвонить  Буре,  позвонил в  бюро  пиявок,  сказал, что  говорит  профессор Кузьмин и что он просит сейчас прислать ему пиявок на дом.
     Положив трубку на рычажок,  опять-таки  профессор  повернулся к столу и тут же  испустил вопль.  За столом этим сидела  в косынке сестры  милосердия женщина с сумочкой с надписью на ней: "Пиявки". Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с  одним клыком. Глаза  у  сестры были мертвые.
     - Денежки я приберу, - мужским басом сказала сестра, - нечего им тут валяться. - Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе.
     Прошло два  часа. Профессор Кузьмин сидел  в спальне на кровати, причем пиявки висели у него на  висках, за  ушами  и на  шее. В ногах у Кузьмина на шелковом стеганом одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе  глядел на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже была ночь.
     Что дальше происходило диковинного в Москве  в эту  ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более, что настает пора переходить нам ко второй части этого  правдивого повествования.  За мной, читатель!